Форум » » «… и я». Ориджинал. NC-17, angst, эпилог от 21.12. тема 4 » Ответить
«… и я». Ориджинал. NC-17, angst, эпилог от 21.12. тема 4
sombra de la muerte: Название: «… и я». Автор: Yuk@ri она же вместо_Шульдиха. Бета: Sutil (до 48-й страницы), Sienna Rise (c 67 до 102 страницы) Консультант: Наги_Наое (примерно до 50-60 страницы) и кое-кто, пожелавший остаться неизвестным, но внесший поистине неоценимый вклад при написании данного текста. Рейтинг: NC-17 (обратите внимание, что рейтинг поменялся). Жанр: Angst, Drama. Размер: Макси. Состояние: Закончен Предупреждение: В тексте присутствует нецензурная лексика (хотя и не так много), сцены физического и морального насилия (первое без графического описания). Разрешение на публикацию получено. http://esergy.borda.ru/?1-20-1280-00001318-000-0-0-1215792581 - тема 1 http://esergy.borda.ru/?1-0-120-00003471-000-0-0-1224424142 - тема 2 http://esergy.borda.ru/?1-0-0-00003633-000-0-0-1253089908 - тема 3
Ответов - 29, стр:
1 2 All
Катик: Исфирь, только на автора и надеюсь. И жду с нетерпением)))
sombra de la muerte: Эпилог Она прошла мимо меня к окну, раздернула шторы, впуская в комнату свет хмурого дня. Включила телевизор: какую-то веселую развлекательную программу. Она думает, что это помогает мне: телевизор, ее бесконечные разговоры, дешевые газеты и журналы... Я заочно знаю всех ее подруг, чем они живут: пересуды, домыслы, кто с кем встречается, что сказал, поссорился, помирился. Иногда мне даже интересно, что вчера делала Соня и пришел ли к Катерине Вадик. Моя жизнь… моя жизнь теперь _это_. Ее зовут Саша, она приходит каждый день, проводит рядом положенные восемь часов или чуточку дольше, и уходит, оставляя за закрытой дверью меня с моим смехотворным одиночеством и свежими сплетнями. Сейчас я отношусь к этому философски, а раньше - боялся оставаться один, унижаясь до просьб побыть со мной еще чуть-чуть, хватаясь за подол ее вязаного платья. Раньше… как далеко было теперь это «раньше». Целую вечность назад или всего несколько секунд – время становится странным, когда останавливается, сосредотачиваясь где-то за грудиной, защищенное ребрами, мерно бьющееся. Разбивающееся на куски… Все пошло не так. Мне хотелось умереть, перестать существовать, защитить себя от того, что могло произойти. Почти произошло… Падение в бездну, в собственноручно вырытую яму, превратилось в пафосный фарс. Трагикомедия с одним неизвестным и несколькими константами. Я не смог. Шагнув с крыши, я надеялся, что ставлю точку. Я ошибался – это было жирное многоточие. И смерть превратилась в мучительное безвременье – вязкое, липкое, опутывающее все словно паутина. Я провалился вникуда. Там было серо, безлико, холодно и страшно. Огромное пространство, состоящее из ни-че-го: ни неба, ни земли… В бесконечных поисках выхода, иногда мне слышались голоса: кто-то смеялся, звал меня, плакал, проклинал. Я шел в ту сторону, бежал, падая и спотыкаясь, в надежде встретить хотя бы одно живое существо, но… попадал в свое прошлое. Картинки – разноцветные, яркие – мелькали вокруг меня, выстраиваясь хороводом, пугая своей реальностью. Мне казалось, что я сошел с ума… даже больше, чем раньше. И я метался в круге из своих воспоминаний, натыкаясь на них, словно на зеркала, отталкиваясь руками от их гладких поверхностей, опускаясь на колени, зажимая руками голову. Мои жертвы, мать, какие-то маленькие странные уродцы, драконы и змеи – окружали меня, дергали за руки, за ноги, волосы, кусали, били хвостами… разговаривали… одновременно… наклоняясь, звуча нестройным хором моего безумия. И разбегались в стороны, если я начинал в ужасе кричать, пытаясь отбиться от них. Все искажалось, искрилось… падало. Кровь, полуразложившиеся тела, безумные глаза с мутными зрачками – мои жертвы. Боль, страх, издевательства – моя мать. Разворошенный улей, жесткая щетина, острые зубы – мое сумасшествие. Я не мог избавиться от этого - я пытался бороться с ними, но неизменно проигрывал. Мои жертвы – все, кроме первой, которую, возможно, я просто не видел за другими - мучили меня так же, как и я их когда-то. Мать все-таки выживала и приходила ко мне с кухонным ножом. Мои демоны раздирали меня на части. Это было больно. Это был ад? Я должен был остаться в нем навсегда? Когда мне стало так жутко и страшно, что мой разум постепенно стал растворяться и переставать быть собой, я… начал молиться. Слова просто лились из меня и это невозможно было остановить. Словно прорвало плотину, словно что-то внутри росло и ширилось, делая меня великаном, раздвигая все допустимые рамки. Я никогда не молился и, возможно, не знал, как это правильно делать, как и многое другое… было уже не важно. Поэтому я просто просил Бога прекратить все это. Я был согласен на все. Я просил прощения за все… за все свое существование. Сердце болезненно сжималось и ныло, готовое разорваться от нахлынувшего на меня отчаяния. И чем дольше я молился, тем сильнее было это чувство. Я стоял на коленях, посередине серого безвременья, наполненного моим сумасшествием, и выл в голос. «Господи, если ты есть… сделай, если ты можешь!» - двойное святотатство: ничто не переделает грешника, который не умеет верить. Но я пытался и постепенно все мучившие меня образы стали уходить в тень. Убитые мною мужчины опускали руки, оставляя меня в покое, отворачиваясь. Мать, замахиваясь на меня, теряла свой нож. Она удивленно смотрела на свои руки, оседая вниз и исчезая с коротким вскриком. Все мои страхи, в последний раз обдав меня душным запахом пропавшего мяса, уходили прочь. Но пустота не менялась: ее тишина звенела от напряжения, словно натянутая струна. И сотни невидимых рук толкали меня в спину, принуждая идти. Мне не оставалось ничего как, повинуясь, покорно брести куда-то вперед, пока вдруг мои ноги не соскользнули с края глубокой ямы. Не знаю, откуда она взялась, но я падал, падал, как Алиса в кроличью нору. Только в конце падения меня не ждало Зазеркалье. Все страхи, что были перед этим, померкли перед действительным _страхом_, что ждал меня там внизу: я опять падал с высоты своего дома. В этот раз я не хотел достичь дна – заснеженного тротуара: я пытался ухватиться хоть за что-нибудь, ломая ногти об проносящиеся мимо меня подоконники и каменные выступы. В конце концов, мне удалось зацепиться, но я знал, что это ненадолго: мои руки станут тяжелыми, я не выдержу веса собственного тела и… упаду, теперь уже навсегда покончив с собой. Бороться было… бессмысленно и я заплакал. Горечь выходила через слезные железы, обжигая лицо, выворачивая наизнанку. Это длилось целую вечность, пока мне не показалось, что... я не один. Я поднял голову вверх и удивился тому, что пролетел совсем немного – от силы метр. Этого быть не могло, но край крыши был так соблазнительно близок, что я предпочел не задумываться о законах мироздания этой_вселенной. Там, надо мной, на парапете, я увидел свою первую жертву – единственного человека, который не пришел ко мне при жизни, который не захотел мучить меня после смерти. Он смотрел на меня немного грустными глазами и молчал. Просто смотрел – без злорадства и радости, так, словно… сочувствовал мне. Слезы все еще текли по моему лицу, и я подумал, что теперь уже не до гордости и самодовольства. Теперь мне уже не надо ничего и никому доказывать. Сейчас я могу признать все свои ошибки. Сейчас я могу понять каким чудовищем был… От всего этого становилось странно легко, так что кружилась голова. И я, поддавшись порыву, но от этого не менее искренне, произнес вверх, убитому мною юноше, имени которого я так никогда и не узнаю: - Я хотел бы все исправить... Если бы у меня был еще один шанс, я так бы хотел все исправить! Парень не ответил. Но мне показалось, что уголок его губ чуть дрогнул в подобии слабой улыбки. А потом он наклонился вниз и протянул мне руку. И мрак вокруг меня стал светлеть, стоило лишь коснуться холодных пальцев моей жертвы, которая… простила меня. Тьма отступала перед ярким сиянием, поглощающим фигуру человека, держащего меня за руку, постепенно превращаясь в лампы дневного света под потолком и мерное пищание монитора с прыгающей зеленой точкой. Медсестры, врачи, возбуждение – осознание реальности происходящего ударило по нервам электрошоком облегчения. Это показалось настолько прекрасным, что я сначала даже не заметил главного: я перестал чувствовать свое тело. Совсем. Как мне рассказали потом, я провел в коме девять месяцев. Вполне достаточный срок, чтобы родиться заново. С совершенно атрофировавшимися мышцами и парализованным телом. Мучительно долгие и унизительные процедуры вернули мне частичную подвижность рук и корпуса, но ноги так и остались двумя совершенно бесполезными колодами. И еще мой голос: от сильного удара о землю, смягченного строительными лесами, которые отбросили меня на дом, частично погасив скорость падения, пострадал не только мой позвоночник, но и голосовые связки. Теперь я говорил ужасно – заикаясь, растягивая слова, словно слабоумный. А может и правда слабоумный, потому что когда меня, наконец, оставляли в покое медсестры – я смеялся. Над самим собой. Долгие месяцы в больнице, в отдельной палате, в четырех стенах, были для меня сродни наказанию – тюрьмой, которой я так старался избежать когда-то. Несколько раз ко мне пришел Кирилл. Он обращался со мной, как с тяжело больным, подкошенным неизвестной болезнью. Его глаза спрашивали: «Почему ты это сделал?» - но этикет велел молчать, не задавая опасных вопросов. В визитах Кирилла не было никакого прока и смысла, кроме, разве что, рассказа о том, что было, когда я лежал в коме. Начавшееся следствие по поводу насильственного проживания со мною звереныша, завершилось ничем. Вернее, административным штрафом, который был уплачен по настоянию… мальчика, едва он узнал, какими средствами обладает. Антон пришел к моему бывшему генеральному директору и попросил «все уладить», вызвав в моей фирме поистине эффект разорвавшейся бомбы. Еще бы – их будущий хозяин был всего лишь ребенком. Заявление Ильи оказалось голословным, потому что Антон настаивал на том, что он жил со мной по своей воле. Его мать, вернувшаяся из Германии, молчала. В отличие от его старшего брата, с которым звереныш поругался прямо в зале суда, чуть не доведя слушание до драки и не желая успокоиться, пока Игоря не вывели. Илья… пришел не сразу. Медсестры говорили, что какой-то рыжий молодой человек после «несчастного случая» со мной, проводил в больнице достаточно много времени. Но постепенно, с потерей надежды на то, что я выйду из комы, его визиты стали реже и короче, а потом и вовсе сошли на нет. После того, как я очнулся, узнав об этом каким-то неизвестным для меня образом, Илья пришел снова. Он остановился в дверях и простоял там, оперевшись о косяк, смотря на меня, примерно час. Весь этот час рыжий молчал. Потом медленно подошел к моей кровати и спросил: - Зачем? Этот вопрос включал в себя слишком многое, чтобы я мог коротко ответить на него… в моем теперешнем состоянии. Поэтому я промолчал. И рыжий не потребовал от меня ответа. Даже несколько визитов спустя, я не желал с ним разговаривать. Не потому, что злился на него: во всем был виноват только я сам, теперь это было более чем очевидно - просто мне нечего было ему сказать. Моя палата за время его приходов и уходов пропахла апельсинами и какими-то яркими цветами, название которых я не знал. Почему-то мне казалось, что он приходит ко мне как на могилу. Даже цветы… как прощание. Мы просто молчали, смотря в разные стороны, не находя ни одной точки соприкосновения, с чего можно было бы начать разговор. И однажды Илья тихо произнес, вертя в руках очередной, принесенный им для меня апельсин: - Все могло быть по-другому. Мы могли бы понять друг друга и постараться стать счастливыми. Но, видимо, _он_ чувствовал к тебе нечто большее, чем я. Я быстро взглянул на рыжего, болезненно понимая, кто такой «он», о ком с такой горечью сейчас говорит Илья. Мой бывший любовник не заметил этого взгляда и продолжил, пытаясь поддеть оранжевую кожуру ногтем: - Даже сейчас… он более предан тебе, чем… Апельсин брызнул соком и несколько капель попали на ткань моей пижамы, оставив на ней расплывающиеся пятнышки. Мне хотелось спросить, что он имеет ввиду, почему так говорит? Чего я не знаю? Но от волнения не смог произнести ни слова. Илья посмотрел на меня и тихо рассмеялся. Он опустил глаза и аккуратно отложил апельсин на прикроватную тумбочку. Когда он вновь взглянул в мою сторону, я увидел в его глазах слезы. - Я больше не приду… - его руки неловко опустились и Илья встал, - Если тебе станет от этого легче, то… Рыжий спрятал измазанные соком ладони за спину: - Прости меня, - с этими словами он развернулся и сделал несколько шагов по направлению к двери из палаты. Там он немного замешкался, словно хотел обернуться и что-то добавить, но потом решительно перешагнул через порог и закрыл за собой дверь. Больше я его никогда не видел. Так я остался совсем один. Не желая признавать, что во время его визитов, мне все же становилось ненамного, но легче. Легче справиться с собой и не думать о… _нем_. Никогда раньше я не чувствовал так остро свое одиночество. Никогда раньше я не испытывал такой надежды, как сейчас. Надежды на то, что однажды я увижу звереныша: он придет и откроет дверь, будет молчать, смотреть – просто быть... Это было так жарко, так желанно, так безумно хорошо и так… безумно больно. Я понимал, что глупо ожидать подобного от человека, которому причинил столько страданий, но… я все же верил и Илья своими словами зародил во мне эту надежду. Даже если с каждым днем мое чувство из надежды переходило в безнадежность. Он не придет. Я для него никто. Ничего не значит то, что он оказался на крыше, покрытой снегом и видел логический конец моей никчемной жизни… Это был порыв, это было помутнение – стокгольмский синдром, собачий инстинкт… Это был не он! Я честно пытался не думать. Почти получалось, потому что даже память подводила меня: события никак не хотели выстраиваться в четкую и ясную линию, лица путались и стирались. Но во снах, которые я до злости не мог контролировать, меня оборачивало белое покрывало падающего снега, меня обнимали тонкие руки и шею обжигало горячее дыхание: «Егор…» Неизвестно чем бы закончилось мое пребывание в больничных стенах, если бы меня, наконец-то, не отпустили домой. Никакого прогресса в выздоровлении уже не будет… Не будет ничего. В тот день я снова смеялся, отбывая последние часы в своей белоснежной, герметичной палате… …Прошло четыре года, два из которых я провел в больницах. Лежа в своей комнате, я смотрел на потолок и думал: новообретенный мною Бог – он наказал или простил меня? И может ли быть прощение в наказании? Для чего я выжил, есть ли в этом хотя бы доля смысла? Правда не хотела становиться доступной, предпочитая терзать меня догадками. А иногда мне казалось, что я бы узнал ответы, если бы… это был не я. Имел ли я право знать в чем состоял божий промысел? От невеселых мыслей меня отвлекала своей болтовней Саша – моя сиделка, моя высокооплачиваемая сиделка. Я следил за ней глазами, находя множество поводов быть овощем, вяло откликаясь на многочисленные вопросы и реплики. Дело было не в ее совершенно женском занудстве: я научился ценить чужое присутствие, слова, произнесенные для меня. Было нечто, что снедало меня вне зависимости от того, находилась Саша рядом или нет. Это нечто было… мне до сих пор неловко произносить слово, которое обозначало мою кровоточащую рану. И от этого не могло защитить никакое подобие не_одиночества. Хуже всего было по ночам, когда я оставался наедине с собой и больше ничего не занимало мое внимание. Тишина квартиры давила на меня, но разве я имел право жаловаться? Я заслужил все, что сейчас со мной происходило. Хотя… конечно же, кое в чем я лицемерил: постоянный вопрос, который я задавал сам себе – имел ли я право? – говорил сам за себя. Потому что хотелось кричать, что имел! Доказывать, что… стал человеком, вменяемым, который все_осознал. Но что бы я сейчас не отдал за хотя бы малую толику своего былого безумия: теперь, когда я немощен, мне негде было спрятаться. И худшим врагом – был я сам… Надо было терпеть – я подозревал, что в этом лежит мое искупление, мое очищение от содеянного. Всегда легче, когда думаешь, что… страдаешь за идею. Но каждый раз, когда Саша перед своим уходом делала мне клизму или опустошала через катетер содержимое моего мочевого пузыря, я думал, что это слишком. Тогда мне было жаль, что я не умер. Но это, конечно, было бы не так интересно для того, кто наблюдал за мной откуда-то сверху. С внимательным равнодушием всесильного и всепонимающего, в конце концов, все прощающего Бога. Потеряв свое тело, я обрел ясную голову. Слишком ясную, чем хотел бы… Меня больше не мучило прошлое, голоса, я не испытывал приступы. Мать стала лишь ужасным воспоминанием. Я излечился, но какой ценой? Впрочем, цена как раз была вполне приемлемой. Вздыхая, я отворачивался к стене, думая, что раньше я не имел права на жизнь, а сейчас – я не имел права на смерть. Вот так просто и обыденно. Почти не страшно… И дни шли своей чередой, и в большинстве из них я ничего уже не ждал. Все было как всегда: встало солнце, пришла чем-то восторженно восхищающаяся Саша, шурша пакетами из супермаркета, раскладывая на столе зеленые яблоки, из которых она хотела заварить мне чай. В очередной раз я засунул остатки своей гордости куда-то поглубже, делая надменное, равнодушное лицо, принимая как Крест нудные утренние процедуры. Вздыхая от облегчения и обиды потому, что Александра не воспринимает меня как мужчину. Конечно же, нет. Наверное, это правильно. Часы отсчитывали минуты, работал телевизор, Саша суетилась, стеля мне на грудь салфетку: время обеда было четко по расписанию, но мне не всегда удавалось есть аккуратно. И именно в тот момент, когда моя сиделка поднесла к моим губам ложку с супом, раздался звонок в дверь. Я вздрогнул, почти испуганно смотря на Сашу. Она лишь пожала плечами и отставила в сторону тарелку, аккуратно положив на ее край ложку: - Я открою. Мое настроение и без того не особенно радостное, окончательно испортилось и я нахмурился: конечно, она откроет. Я ведь ни черта теперь не могу! Я слышал, как Саша отпирает замки, как здоровается, но голоса пришедшего слышно не было. И я решил, что, наверное, ошиблись дверью: ко мне никто придти не мог. Но сердце так колотилось… Впрочем, было легче себя убедить, что это от неожиданно громкого звука, чем от того, что… мне хотелось увидеть хотя бы кого-нибудь кроме Саши. Неуклюже поворачиваясь на постели в сторону двери, я увидел вошедшую Александру. Она улыбалась, как будто хотела сообщить мне нечто очень приятное. Что уже само по себе пугало меня… Я слишком привык жить в «болоте»: ничего нового, ничего настораживающего, ничего… совсем ничего. - А к вам пришел друг. Я попросила его по… Саша не договорила. Ее движения внезапно стали плавными, словно в замедленной съемке: разворот головы, по-птичьи приподнявшиеся локти, сходящая с лица улыбка… Это была особенность моего восприятия или… адреналин, выплеснувшийся в кровь в невероятных количествах от звука шагов из коридора, от чуть слышного скрипа половиц и открывающейся в комнату двери… В комнату прошел, прямо в уличной обуви, высокий молодой человек. А может быть, мне только показалось, что высокий: в моем положении чуть ли не каждый показался бы великаном. - Постойте! – движения Саши снова стали порывисты и быстры, как обычно, - Я же сказала вам подождать! - В этом нет необходимости, - отозвался вошедший, и сердце замерло, отказываясь биться – во всяком случае, мне так показалось по той тяжести, которая сдавила мою грудь, - Мы настолько близкие друзья, что мне можно и без разрешения. Я тщетно силился что-нибудь произнести, пытаясь приподняться на кровати хотя бы немного. Но ни то, ни другое у меня не получалось. Руки отказывались держать мое тело, слова никак не выходили, превращаясь в мычащие звуки, дыхание срывалось в еле слышные стоны… В конце концов, я беспомощно откинулся на подушки, с отчаянием смотря на… Антона. Это был он… он! Повзрослевший, вытянувшийся, ставший еще более привлекательным. В ту минуту, когда он зашел, я понял, что Бог меня все-таки простил. Независимо от того, останется хотя бы на несколько минут Антон или уйдет сейчас же. Но если все же уйдет, то… жить станет практически невозможно. Да и незачем. Антон окинул меня внимательным взглядом и поморщился. Мне вдруг стало стыдно. Дрожащей, непослушной рукой, мне удалось убрать с груди салфетку. Она делала меня похожим на идиота. Хотя не только она одна… - Хреново выглядишь, - сказал звереныш и сел в кресло, которое стояло около телевизора, развернув его так, чтобы видеть меня. Я снова попытался что-нибудь произнести, но вместо этого получилось только громко сглотнуть. Поэтому, больше не рискуя показаться еще глупее, чем есть, я просто кивнул. - Он немой? – Антон спросил это у моей сиделки и вытащил из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку. Сигареты были такой же марки, которую когда-то курил я. - Нет, - Саша явно не знала, как себя вести, чувствуя неловкость и растерянность – это было видно по ее лицу – однако, говорила она как всегда много, - Ему сложно произносить слова, если он волнуется. Звереныш зажег сигарету и затянулся, снова взглянув на меня: - Так ты волнуешься? – он усмехнулся, - Забавно... Каким же он стал… Я не мог оторвать от него глаз, смотря словно зачарованный, жадно ловя каждый его жест. Антон приподнял бровь, улыбаясь краешком рта – этого выражения я у него раньше не замечал – и я понял, что просто неприлично пялюсь на его лицо. Звереныш терпеливо ждал от меня ответа. - Д-да, - наконец, удалось мне произнести, все же запнувшись на первой букве. - Д-да… - задумчиво повторил Антон, копируя мое произношение. Его взгляд равнодушно скользнул по комнате: мебели, вещам, мне… Звереныш словно оценивал обстановку, прикидывая, что ему делать дальше. Я не знал, как мне реагировать на него такого. Саша молча отошла от двери и взяла со столика под телевизором мою старую пепельницу, протянув ее Антону. Звереныш внимательно посмотрел на нее, впрочем, взяв подношение, после поудобнее устраиваясь в кресле и стряхивая пепел в дымчато-черное стекло. Он еще раз оглядел комнату, задержав взгляд на прикроватной тумбочке с моим обедом. - Вы собирались кормить его или я ошибаюсь? – я пытался понять, что мне кажется таким неестественным в Антоне. То ли от волнения, то ли еще от чего, но это ускользало от меня, оставляя чувство неправильности всего происходящего. Саша кивнула, молча отвечая на вопрос звереныша. Антон снова затянулся и произнес голосом… хозяина: - Так кормите, - он коротко и нетерпеливо махнул рукой, с зажатой между пальцами сигаретой, - На меня можете не обращать внимание. Саша недовольно посмотрела на него и подошла ко мне. - Егор? – ее рука коснулась моего плеча, заставляя отвлечься от созерцания звереныша. Что я мог ей ответить? Слова сейчас совсем не выходили из моего горла. Все было даже хуже, чем обычно… Поэтому я просто кивнул. Саша вернула салфетку на мою грудь и принялась кормить меня, время от времени нервно передергивая плечами. А я не сводил глаз с курящего звереныша. Он изменился. Очень. И что-то мне подсказывало, что внешние изменения не так разительны, как внутренние. Антон стал увереннее, грубее… наглее. Словно передо мной сидел совершенно другой человек. Он курил сигарету за сигаретой и молчал, пока вся комната не заполнилась белесым дымом. Александра, до этого деликатно покашливающая, наконец, не выдержала: - Вы не могли бы не курить здесь? – насколько я знал ее, то мог с уверенностью предположить, что Саша еле сдерживается, чтобы не нагрубить и не выпроводить Антона восвояси. - Не мог бы, - взгляд карих глаз звереныша был совершенно спокоен, - Откройте окно, если вам не нравится. Наверняка, вы получаете столько, что все мелкие неудобства, связанные с работой, окупаются с лихвой. Саша открыла рот, чтобы ответить ему, но я слегка провел пальцами по ее руке. И сиделка промолчала, бросив на меня сердитый взгляд. Впрочем, окно она все же открыла. И мне внезапно подумалось, что… … волновался не только я: пепельница около звереныша быстро заполнялась тлеющими около самого фильтра окурками. Больше Антон не заговаривал ни со мной, ни с моей сиделкой, и когда его сигареты, наконец-то, закончились, прошло достаточно времени, а за окном стемнело. Саша скоро должна была уйти. Она беспокойно поглядывала на развалившегося в кресле Антона. Он так и не разделся и сидел прямо в куртке, нахохлившись словно воробей, сцепив длинные пальцы рук на животе. Так, словно ему было холодно. Сначала он наблюдал за ней, мной, а потом просто откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Саша сновала по комнате, подбирая и перекладывая мои личные вещи: у меня не всегда был идеальный порядок. Мне могло что-нибудь понадобиться, но доставать это из шкафа или рыться в тумбочке, представлялось довольно проблематичным. Поэтому мы с Александрой договорились, что вещи будут лежать в пределах моей досягаемости. Мы совсем не рассчитывали, что в этой квартире будут гости… Саша понимала, как мне неловко: было достаточно посмотреть на меня. Она старалась помочь, и я был ей благодарен. Хотя смотря, как она чуть ли не спотыкается о вытянутые ноги Антона, я думал, что ему уж точно наплевать на бардак. Сейчас, когда прошло несколько часов его пребывания в моем доме, я старался не глядеть на него с такой же жадностью, как в первые минуты. Мне о стольком хотелось расспросить его! Чем жил он все это время, что происходило в его жизни… Все до мелочей! Конечно, если бы он согласился мне рассказать. Но… он же пришел! Антон не мог придти, чтобы снова исчезнуть из моей жизни! Господи, ты же не сделаешь этого, правда? Господи! Я сдерживался от попыток задать Антону интересующие меня вопросы: сейчас, при постороннем человеке, это было невозможно. И мы – все трое – молчали. Молчала даже Саша, явно прилагающая все свои усилия, чтобы не говорить, как обычно, без умолку. Но так не могло продолжаться вечно. После ужина, который застревал в моем горле, Саше надо было уходить и она тихо прошептала, наклонившись надо мной: - Егор, тебе нужно в ванну и… мне уже пора. Я понял, о чем она. И впервые с начала своего унизительного положения покраснел от этой мысли. Мыться и… все прочее, когда в моем доме Антон?!. Саша виновато пожала плечами и улыбнулась. Я не мог пренебречь сейчас ее помощью, потому что не знал насколько еще останется у меня звереныш. По его виду было не похоже, чтобы он куда-то торопился. И если вдруг я… Мне даже думать о таком не хотелось! - По-ом-моги м-не, – как можно тише произнес я. Она взяла мою руку и слегка потянула на себя, приподнимая меня с подушек, которые были подложены мне под спину. Звереныш открыл глаза и молча посмотрел на нас. Я отвернулся, чтобы не видеть его, как никогда ощущая свою ущербность. Больше всего я боялся, что Антон сейчас станет расспрашивать... Что ему можно было ответить? Что тут вообще можно было сказать… Он не стал. Он просто смотрел, как Саша помогает мне выпутаться из прикрывающего мои ноги одеяла и перебраться в инвалидное кресло. И некоторое время спустя, когда я был уже переодет и уложен в постель, моя сиделка произнесла заговорщицким тоном: - Егор, тебе нужно еще что-нибудь? - она вопросительно посмотрела на меня и слегка кивнула головой в сторону Антона. Я понимал, что она не знает, как поступить с моим засидевшимся гостем. - Н-не во-олн… - я запнулся, снова занервничав, но ответить было нужно и потому мне пришлось продолжить с другого слова, - Он т-тут… - Тогда я оставляю вас, - Саша сжала мое плечо, давая понять, что продолжать не надо, - До завтра, Егор. Она повернулась к Антону и, смерив его взглядом, сдержанно произнесла: - До свидания. Звереныш только кивнул, провожая ее взглядом. Через несколько минут щелкнул дверной замок, и я осознал, что… мы с Антоном остались одни. Я пытался не нервничать, дышать спокойно, а не как загнанное животное. Это ведь Антон… пусть выросший, но все еще тот самый мальчик. Сколько ему сейчас – восемнадцать, девятнадцать? Мне не нужно его бояться, правда? Только… почему же я его боюсь? Потому что я его украл, издевался над ним… потому что его изнасиловали и я нес за это ответственность. Разве этого мало? Тишина тяготила, но я не решался нарушить молчание. Антон, наконец-то, соизволил выбраться из кресла, раздеться и пересесть ко мне на кровать. От его взгляда в упор, мне стало неловко. Я отвел глаза, уставившись на свои руки, лежащие поверх одеяла. Антон же не спешил говорить, бесцеремонно разглядывая меня и накручивая на палец конец русой пряди, выбившейся из-за уха. Когда он, наконец, оставил в покое свои волосы, то произнес настолько равнодушным голосом, что это заставляло усомниться в искренности его слов: - Знаешь, я долго колебался: приходить сюда или нет. Он немного помолчал и продолжил: - Но потом решил, что навестить тебя все же стоит: я так обязан тебе… - звереныш невесело усмехнулся, - Ты знаешь об этом? Я отрицательно качнул головой. Чувство неправильности усилилось настолько, что стало навязчивой идеей понять: что не так? Антон приблизил ко мне свое лицо. - Ну как же… Как же так, Егор? – его глаза зло прищурились, - Ты так заботился обо мне и моих близких, что прямо на слезу прошибает. - Я-а… - Ты, ты, Егор, - Антон снова отодвинулся, как будто поняв, что ступил за какую-то невидимую грань, за которой он ощущал только отвращение и тошноту, - Хотя, пожалуй, за маму я тебе благодарен. Последние слова он произнес почти с горечью и посмотрел куда-то мне за плечо. - Ты продлил ей жизнь на пару лет… Он вздохнул и чуть качнув головой, отвернулся. Я вздрогнул: - Он-на ум-мер-ла? Все было напрасным? - Ум-мер-ла, - повторил мою интонацию звереныш и встал с кровати, - Полгода назад. Я внимательно посмотрел на Антона – теперь уже незнакомого юношу, из какой-то иной жизни, и вдруг осознание того, что ускользало от меня само пришло с неотвратимой ясностью в голову. Передо мной стоял Антон, но видел я… Илью. Жесты, интонации, поведение – он словно копировал моего бывшего любовника, взяв его за эталон. Это было неприятно. Зачем звереныш так поступал, чего хотел добиться? Сам по себе… он же не такой. Я помню. Или я настолько ошибался, что пропустил даже это? Антон пошарил по карманам, видимо, ища сигареты. - Черт! У тебя закурить есть? Я задумчиво покачал головой. Мне пришлось бросить: почти год в коме и частично сведенные судорогой пальцы правой руки отлично этому поспособствовали. Антон посмотрел на мои руки и кивнул: - Ну да… - протянул он, и мне снова стало стыдно за себя. Что я _такой_. Юноша отошел от моей кровати, пройдясь по комнате. Не зная, что дальше делать и говорить. Это настолько явно было написано на его лице, что даже не нужно было что-либо объяснять. Он остановился около тумбочки, провел по ее поверхности пальцами, открыл верхний ящик и… замер. Его рука, скользнув вниз, вытащила несколько фотографий. Антон резко развернулся ко мне и я увидел, как заходили желваки на его скулах. Это были те самые фотографии… Те самые, которые я так и не смог выкинуть. Хотя даже не смотрел теперь на них и не доставал из ящика, как часто делал раньше. Они давали мне иллюзию _его_ присутствия: от этого я не мог отказаться, это было неотъемлемой частью меня, моей жизни… или тем, что можно было за нее принять. Я молча ждал, что теперь будет: виноватый абсолютно во всем, почему бы к грузу ответственности не прибавить и эту малую толику моих воспоминаний? Антон покачал головой и брезгливо сморщился, приподнимая фотографии, сминая их в руке, а потом отшвыривая в сторону. - Мне столько хотелось тебе сказать… - он прижал ладонь к своему лбу, глядя в окно, потом снова поворачиваясь ко мне, - Но теперь даже не знаю… - Го-ово-ри. Мне не хотелось, чтобы он жалел меня. Ведь я никогда не жалел его. Это было бы справедливо – справедливо получить за все сполна. Я не смог покончить с собой, не смог умереть, отбыв только часть своего наказания, получив – только часть всего! Мальчик не должен был себе отказывать в совершенно необходимой… жестокости. Но, видимо, Антон решил по-другому. - Я поступлю иначе, - звереныш несколько раз кивнул, стараясь не смотреть на меня, - Во сколько приходит твоя сиделка? - В де-есять. Парень пожевал нижнюю губу, словно о чем-то раздумывая. Потом его лицо приняло решительное выражение. - Отлично, - он подошел к креслу и взял свою куртку, просовывая руки в рукава. Меня затопила волна отчаяния. Я был готов принять все, что угодно, но… он был со мной так мало! Я не хочу, чтобы он уходил!!! - Н-н… н-н… - мне никак не удавалось произнести слово: оно застревало где-то внизу горла, разливаясь за грудиной ноющей болью. От собственной беспомощности на глаза навернулись слезы. Я неуклюже стер их, злясь на самого себя. Звереныш стоял не так далеко и старательно не замечал, перекладывая из кармана в карман какую-то звенящую мелочь. Я сделал над собой усилие, оперевшись на изламывающуюся руку, второй потянувшись к Антону и… чуть не упал с кровати, если бы он меня не поддержал. Я уткнулся лбом зверенышу в живот, сжимая подрагивающие пальцы на ткани его куртки. - Н-не ух-оди. Это была просьба… жалкая, бездарная, такая же, как и я сам. Но теперь, когда Антон сам пришел ко мне… я не хотел отпускать, не хотел снова терять его. Естественно, если бы звереныш захотел, то я никак не смог бы ему помешать. Чертов калека! Антон замер, осторожно поддерживая меня под локти, позволяя вжиматься лицом в свой живот. Я чувствовал, как быстро бьется его сердце. Я надеялся, что он согласится остаться. Но звереныш медленно разжал мои пальцы, на секунду задержав ладонь в своей руке, и аккуратно уложил меня обратно на кровать. Я, отбросив всю свою и без того куцую гордость, снова дернулся к нему. - Не надо, - тихо произнес Антон, выставляя вперед руку, не позволяя мне даже приподняться, - Не надо, Егор. Я поднял глаза на стоящего передо мной юношу. Звереныш был бледен и не смотрел в мою сторону, хмурясь и приподнимая верхнюю губу, словно превозмогая боль. Я с трудом приподнял руку – это было действительно тяжело – и коснулся его кисти, пытаясь разжать судорожно подрагивающие пальцы, впитывая в себя тепло чужой кожи. Пытаясь оставить с собой хотя бы маленькую толику _всего_. Антон дернулся, вырывая руку, поднимая ее, сжатую в кулак, к плечу, отступая от меня на безопасное расстояние: - Я… - он сглотнул и на какую-то долю секунды я увидел в нем прежнего растерянного мальчика, - приду завтра. С этими словами Антон, пятясь назад, вышел из комнаты, оставив меня в одиночестве. Идиот, какой же идиот… Я закрыл глаза и стиснул зубы. Боль от его ухода была сильнее боли от моей неудачной попытки самоубийства. Я боялся закричать. В комнате остался гореть никем не выключенный свет, обещая мне все радости бессонной ночи. Ночи, в которой ты мне был так нужен, Антон… …Он действительно пришел, не обманув, не отделавшись от меня, как я боялся. Саша удивленно-внимательно смотрела на него, на меня, но так ничего и не сказала, хотя явно была недовольна: Антон ей не нравился. Но его присутствие действительно было не ее делом. А осуждать себя, мог только я сам. На этот раз звереныш снял обувь и верхнюю одежду, был гораздо вежливее с Александрой, хотя по-прежнему говорил все, что думает прямо ей в лицо. Он снова сел в кресло и стал наблюдать. Да, именно так. Он даже почти не шевелился, словно боялся что-нибудь пропустить. Присутствие было настолько ненавязчивым, что Саша скоро позабыла о юноше, вернувшись ко всем своим сплетням, которые не успела мне рассказать ранее. Если раньше я хотя бы в пол-уха слушал ее, то теперь… я не смог бы повторить ни слова из того, что она произнесла. Мне не хотелось отвлекаться ни на что, кроме Антона… его глаз, волос, одежды… его редких реплик, знакомо-незнакомых жестов… запаха его сигарет… Это было слишком хорошо, слишком много, чтобы без труда погрузить все мое существо в состояние близкое к экстатическому. Посещения стали повторяться изо дня в день и мучили меня до параноидального бреда, если Антон по какой-либо причине задерживался или не приходил вовсе. Неизвестность была более чем мучительна… пыткой китайской, когда сотни мелких ран, покрывают кожу, заставляя каждую клеточку петь от боли... Саша постепенно привыкла к Антону настолько, что он стал ей помогать ухаживать за мной. Это произошло как-то незаметно и обыденно: он просто подал какую-то вещь, а потом… потом уже было поздно что-либо ему запрещать. Но все это время звереныш практически не разговарив
полная версия страницы