Форум
«… и я». Ориджинал. PG-15 (возможно, потом выше), angst, в процессе. продолжение от 19.10.08.
sombra de la muerte: Название: «… и я». Автор: Yuk@ri она же вместо_Шульдиха. Бета: Sutil (до 48-й страницы), Sienna Rise (c 67 страницы) Консультант: Наги_Наое Рейтинг: PG-15 (пока что так, потом не знаю). Жанр: Angst, местами - Drama, местами - Humour. Возможно, в последствии, Romance. (В общем, «смешались в кучу кони, люди…» =)) Размер: Макси. Состояние: В процессе. Предупреждение: В тексте присутствует нецензурная лексика (хотя и не так много), сцены физического и морального насилия (первое без графического описания). Разрешение на публикацию получено.
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Amadeo: Спасибо!!!! Здорово, мне очень нравиться стиль изложения. Эмоции описаны просто нереально красочно и точно Автору, еще раз нижайший поклон
вместо_Шульдиха: Amadeo Спасибо за добрые слова. они вдохновляют на новые подвиги =)
sombra de la muerte: Я проснулся от настойчивого писка сотового: незамысловатая мелодия играла, наполняя собою пространство комнаты. Почему-то музыка у меня всегда ассоциировалась именно с тем, что может течь, быть вязким как мед, сводить с ума, что может биться вторым сердцем или раздражать, вот как сейчас. Вставать совсем не хотелось, и я так и лежал, игнорируя звонок, разглядывая навесной потолок с вкраплениями точечных светильников. Раньше потолки в моей квартире были белоснежно белыми, покрытыми безупречным слоем штукатурки. Они мне напоминали больничную палату, стоило запрокинуть голову и посмотреть вверх. Это угнетало до такой степени, что вызвало однажды небольшой приступ. И я постарался избавиться от этого раздражающего напоминания о моем прошлом: оно никогда не вернется… никогда. Мысли лениво ворочались в голове: ощущение того, что я упускаю что-то очень важное, не покидало меня. Знать бы еще что именно. Телефон замолчал, и я снова прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и восстановить события предыдущего дня. Получалось не очень хорошо, но минут через пять усиленной работы память стала выдавать картинки ночных событий. То, что вспоминалось, мне решительно не нравилось. Как я мог? Как животное… Кроме того, к легкому омерзению от случившегося, постепенно добавлялись и другие чувства, самым ярким из которых, была боль. У меня болело все. И внутри и снаружи. Поморщившись, я сел, осторожно спуская ноги с кровати. Черт бы побрал Илью! Черт бы побрал меня… Как теперь мне встать и - страшно подумать – пройтись, хотя бы по комнате, я не представлял. Про то, как мне надо будет садиться, я старался вообще не вспоминать. Вздохнув, я оглянулся в поисках своей одежды: она обнаружилась на стуле, стоящем недалеко от кровати. Брюки, рубашка, носки – все было свалено одним большим комком. Тот, кто принес сюда мои вещи, явно не отличался аккуратностью и я, почему-то, совершенно точно знал, кого мне следует благодарить за беспорядок. Мне еще несказанно повезло, что меня довольно бережно положили на кровать, а не оставили в комнате звереныша на полу. Стоп. Звереныш. Если я отключился, то мальчик остался наедине с Ильей. Будешь мне должен. Что Илья имел ввиду? Нет, мне, конечно, понятно: рыжий намекнул Антону, что своей нетронутой девственностью он обязан ему, но… Долги нужно отдавать - вот это меня и беспокоило. Илья не падок на детей, однако, злость и ревность могут в корне изменить его предпочтения. Кроме того – я не мог этого не понимать – Илья теперь будет бороться за свое место в моем доме. Про то, что рыжий уже начал эту борьбу, причем, даже не за место в доме, а за место в моей жизни - я предпочитал не думать. Я качнул головой, прогоняя неприятные мысли и взъерошивая и так далеко не идеальную прическу. Надо одеться. Я не волнуюсь, что Антон мог удрать или что-то в таком роде, но лучше проверить. И поговорить с Ильей. Как только я потянулся, чтобы вытащить брюки из вороха одежды, снова зазвучала мелодия звонка. Это оказался Аркадий. И если честно, меня очень удивило, когда он сообщил, что звонил мне уже несколько раз и не мог дозвониться: непринятых вызовов на дисплее моего телефона не отображалось. - Я звоню вам уже несколько дней. - Извините, - я не стал уточнять, почему не отвечал на звонки, однако мысленно поставил галочку разобраться с этим, - Вы собрали нужную информацию? - Да. Я… - Завтра в пять вечера я смогу с вами встретиться, - я скользнул взглядом по фотографии звереныша на стене. В трубке некоторое время не раздавалось ни звука, потом детектив кашлянул и произнес: - Хорошо. По поводу оплаты… - Вы останетесь довольны. Не стоит озвучивать сумму сейчас: мы обсудим это на месте. - Мне нравится ваш подход к делу. - Мне тоже. - Тогда о месте встречи договоримся завтра. Я перезвоню. - Как будет угодно. До свидания, - не дожидаясь ответа, я нажал кнопку отбоя. Посмотрим, какие у тебя проблемы, Антон. И что с этим можно будет сделать. Я улыбнулся и выдернул свои брюки из-под скомканной рубашки. Одежда с легким шорохом упала на пол. Поднимать ее уже не было нужды: все это можно выбросить, потому что до того, чтобы носить заштопанные рубашки, я еще не докатился. Надев брюки и отыскав в шкафу майку с длинными рукавами, я открыл дверь в коридор. Пахло чем-то вкусным, из кухни доносилась музыка и голоса… Не могу поверить! Илья и Антон разговаривали. Осторожно ступая по паркету, стараясь не обращать внимания на неприятные ощущения и не шуметь, натягивая на ходу майку, я подошел к двери, и встал так, чтобы быть незаметным, но самому при этом видеть, что происходит на кухне. Илья что-то размешивал в небольшой кастрюльке, стоящей на плите и негромко разговаривал со зверенышем, который сидел с ногами на стуле, и держал в руках маленькое радио. Меня слегка передернуло: какая идиллия! Прямо милая семейная картина… Только одно в ней неверно и настолько неправильно, что ладони моих рук сами собой сжались в кулаки: на этой картине не было меня! У меня главная роль, только я могу говорить с ним! Илья… неужели же ты думаешь, что я… Мои мысли запнулись, когда Антон случайно вывернул ручку громкости на радиоприемнике на полную мощность, от чего чуть не свалился со стула, поспешно возвращая звук в нормальное состояние и прикрывая динамики ладошкой. Тонкие пальчики царапнули по блестящему корпусу, отозвавшись болью в сердце. Мой крошечный персональный зверек, твоя шерстка отливает солнцем. Только сейчас замечаю, во что одет Антон: моя старая рубашка и домашние брюки. Выглядит довольно комично, так как явно эта одежда на несколько размеров больше, чем его. Илья вздрогнул и обернулся к мальчику: - Совсем сдурел? Хочешь, чтобы Егор проснулся?! К моему удивлению, маленький гаденыш усмехнулся и ничего не ответил. Я просто поражаюсь этому ребенку: он удивительно держит себя в руках… Я бы так не смог. Или это… что-то другое? Илья оценивающе оглядел звереныша, а потом снова развернулся к плите и натянутым голосом произнес: - И все же, может, соизволишь ответить на мой вопрос? – мне было видно, как рыжий с силой сжал в руке ложку. Как трогательно, Илья. Интересно, что ты спросил такого, что он не хочет отвечать? - Нет, - Антон сел нормально, опустив ноги на пол, и осторожно поставил радио на стол. Илья замер, а потом резким движением отбросил ложку, которую держал в руке так, что она с грохотом упала в раковину: - Все-таки не стоило тебя выручать! Получил бы то, чего заслуживал! – рыжий повернул голову в сторону мальчика и гневно сверкнул глазами, - Почему нет-то?! Антон упрямо вздернул подбородок вверх: - Я не просил тебя помогать мне! Егор был не в себе… он… - звереныш опустил голову и сжал руки в кулачки, - он бы остановился! Илья расхохотался: - О, да, конечно, милый, он бы остановился, - его взгляд стал жестким, - после того, как стащил с тебя трусы! А потом… - Заткнись! – Антон вскочил со стула. На щеках мальчика горел яркий румянец. - Заткнись! – прокричал он второй раз. Илья только хмыкнул: - Ты повторяешься. Не нравится, что я говорю, так вали отсюда! Егору я сам все объясню. Что молчишь? Проваливай, давай. Ты же несовершеннолетний, верно? Сколько тебе? Лет тринадцать-четырнадцать? - Мне пятнадцать! - Шикарно. Тебе пятнадцать, но это ничего не меняет. Вали я сказал! Помочь? – Илья сделал шаг к Антону и тот отступил от рыжего в глубь кухни. - Я… я… - его вид был настолько растерянным, что мне стало жалко звереныша. Я прекрасно понимал, какие чувства сейчас обуревают мальчика: соблазн уйти, соблазн закончить все это, позволив своему неожиданному защитнику-помощнику все уладить со мной. Господи, какое заблуждение… Два идиота. И все же, мне стало интересно, что он ответит Илье. Не станет же рассказывать, что я его похитил? Или… или станет? Я прислонился плечом к стене и стал еще внимательнее вслушиваться в то, что происходило на кухне. - Я не могу. Илья вопросительно поднял бровь: - Не можешь или не хочешь, мой сладкий? - Прекрати меня так называть! Я не ты! Рыжий сжал губы и чуть прищурил глаза. Ох, Антон, вот об ориентации Ильи тебе не следовало намекать… - И что не так со мной? – голос моего невольного квартиранта стал обманчиво спокойным. - Я не… не… - Антон стал запинаться и покраснел еще больше. - «Я не педик». Ты ведь это хотел сказать, милый? - Что ты ко мне привязался?! Я не виноват, что я тут! – последнее, видимо, вырвалось у Антона чисто интуитивно, так, что мальчик даже зажал себе рот руками. Умница. Значит, тебя еще можно воспитать. Мне захотелось улыбнуться: все-таки звереныш… он - мой. - Правда? А кто тогда виноват? – Илья стал похож на огромную хитрую лисицу. - Ну, - Антон неуверенно переступил с ноги на ногу, и вдруг радостно воскликнул, показывая пальцем рыжему за спину, - У тебя подгорело! Илья ругнулся сквозь зубы и бросился к плите, оставив мальчика в покое. Звереныш с облегчением вздохнул и снова присел на стул. Почему он просто не уйдет из кухни? Почему он тут сидит и все это терпит? Вопросы Ильи вовсе не безобидны. Или рыжий узнает все сам, или ему это расскажет Антон, но, в любом случае, Илья получит в руки все козыри и при удачном раскладе добьется всего, чего только захочет. А захочет он, на данный момент, меня. Меня это не очень утраивало, но я хотел дослушать их разговор и понять: на чем они сошлись, что так мило беседуют? Антон должен бояться – эта мысль уже давно преследовала меня: он должен бояться, а не с легкостью адаптироваться ко всему, что я ему предлагаю. Это неправильно, это заставляет меня задуматься о том, что где-то кроется подвох. Бесплатный сыр – он бывает только в мышеловках. Что задумал звереныш? Какой еще сюрприз он выкинет? Я с трудом отогнал эти мысли, от которых начинала ныть голова, и снова обратился в слух и внимание. Антон смотрел в окно, что-то вычерчивая пальцем на столешнице, потом перевел взгляд на спину все еще чертыхающегося Ильи, мечущегося между плитой и раковиной: действительно пригорело и, судя по всему, сильно. Сам виноват, не будет доставать других разговорами. - Илья, - позвал мальчик рыжего, и это меня удивило еще больше: они уже и так общаются?! Ну, рыжий… - Что? – не слишком любезно откликнулся Илья, отчаявшись спасти то, что было в кастрюле, и теперь старательно счищающего ее содержимое в мусорное ведро. - Я заметил, что Егор… ну, что ему бывает плохо, - звереныш ненадолго замолчал и было похоже, что он подбирает слова, для того, чтобы задать вопрос, который его интересует, - Он становится таким жестоким… Илья обернулся к мальчику, но промолчал. - Я просто хотел спросить, - Антон пожевал нижнюю губу и решительно выдохнул, уставившись прямо в глаза рыжему, - это из-за чего? Он сумасшедший? Последнее слово полоснуло по моему сознанию словно бритва. Я отшатнулся и прислонился к стене коридора спиной, вжимаясь в прохладную поверхность. Сумасшедший. Это слово я ненавижу больше всего, я ненавижу людей, которые меня таковым считают. Потому что это неправда! Некоторое время из кухни доносилась только музыка все еще включенного радио. Я стоял не в силах оторваться от стены и посмотреть, что происходит и как отреагировал на этот вопрос Илья. Я ждал ответа своего друга. Я ждал собственного приговора. Наконец, тихо звякнул металл (видимо, Илья поставил кастрюлю в раковину), раздался звук шагов и негромкий щелчок, погружающий квартиру в тишину. - Он не сумасшедший. Илья… Я судорожно выдыхаю и тут же жадно делаю глоток воздуха. Оказывается, я все это время не дышал. - Тогда… почему? – голос мальчика какой-то странный и я не могу понять, что именно мне в нем не нравится и что меня так настораживает. - Послушай, - я слышу звук отодвигаемого стула, - то, что происходит с Егором, тебя совершенно не касается. Усек? Ты вообще здесь лишний, и я не понимаю, на что ты еще надеешься. Я не отдам его тебе. Антон издает какой-то странный звук и раздается грохот. Я, глубоко вздохнув, нахожу силы вернуться на свое место наблюдателя. Звереныш стоит рядом с опрокинутым стулом, Илья крепко держит его за вытянутую руку. Взгляд мальчика сердитый, а взгляд Ильи – очень решительный. - Да, нужен он мне! – Антон вырывает свое запястье из цепких пальцев рыжего. Я на секунду прикрываю глаза. Я это запомню, звереныш. - Хочешь, я тебе заплачу? - Не хочу! - Тогда чего ты хочешь, маленькая дрянь?! – Илья, наконец, выходит из себя и в сердцах бьет кулаком по столу. Антон устало проводит рукой по лицу: - Не твое дело. - Ах, не мое, да? – Илья поднимается со стула и буквально нависает над мальчиком, - А ты не думал, что Егор проснется и закончит начатое? Антон заметно вздрагивает. - Не думал, что я не буду ему мешать в этот раз, а действительно помогу? Нет? Не приходило в твою тупую голову? – рыжий отвешивает зверенышу звонкий подзатыльник. Мальчик отскакивает, потирая ушибленное место: - Отстань от меня! - Я-то отстану, я отстану, но как бы тебе не пришлось пожалеть, что ты не принял мою помощь, - Илья сокращает расстояние между ним и мальчишкой, хватает его за волосы, и притягивает почти вплотную к себе, - Я тебя со свету сживу, ты хоть это понимаешь? Голос Ильи падает до звенящего шепота: - Я уничтожу тебя, я покажу Егору, как он заблуждался, приведя тебя сюда. Потому что я - лучше. Звереныш пытается вырваться, но Илья сгребает его за плечи второй рукой: - Это моя территория. Я не позволю тебе тут хозяйничать. Мне становится искренне интересно. За меня дерутся? Что ж, я не стану мешать. - Пусти, - почему-то тоже шепотом отвечает Антон. Его глаза сверкают так, что если бы они могли воспламенять, то Илье бы не посчастливилось. - А то что? - Я расскажу Егору. - После того, как он тебя чуть не изнасиловал? - Он не хотел, - это звучит не слишком уверенно. Видимо, Илья это тоже слышит и зло смеется: - А вот мне так не показалось: он хотел, - глаза рыжего недобро прищуриваются, - Кто ты такой? - Пусти. Мне надоедает слушать и смотреть: ясно, что дальше этот спектакль замкнется на сплошных препирательствах и ничего важного или сколь-нибудь интересного уже не будет. Я отталкиваюсь от стены и, делая несколько шагов, вхожу на кухню. - Доброе утро. Прохожу мимо застывших Ильи и Антона, которые даже не удосуживаются расцепиться. И если бы я не слышал, что послужило причиной для такой позы, то… я бы так легко не стал ручаться за свое спокойствие. Заглядываю в кофеварку и слегка морщусь: конечно, о кофе никто не подумал. А на завтрак, как я уже понял, мне рассчитывать и вовсе не приходилось: он спокойно лежал в мусорном ведре. Когда я пытаюсь выполоскать остатки спитого кофе со дна чайника, ко мне подскакивает Илья. Я невольно скашиваю глаза на звереныша: тот, насупившись, трет плечо. - Ты уже проснулся? Как ты себя чувствуешь? – голос Ильи до противного бодрый и жизнерадостный. - Если бы я все еще спал, то меня бы тут не было, - я игнорирую второй вопрос, а рыжий вырывает из моих рук чайник. - Я сам, Егор, - и прежде, чем я успеваю среагировать, Илья тянется к моим губам и целует меня, проводя языком по верхней десне, краю зубов, потом… Потом я его отталкиваю. Он пожимает плечами и начинает заниматься приготовлением кофе. Присаживаюсь на стул, который до этого занимал Илья, стараюсь не скривиться от неприятных ощущений, и уже в открытую смотрю на Антона. Мальчик мнется около кухонного шкафчика, переступает с ноги на ногу и упорно не поднимает на меня глаз. Я для верности выжидаю еще полминуты в тишине, которую нарушают только звуки манипуляций Ильи с приготовлением «божественного напитка», как он сам любит выражаться, а потом спокойно произношу: - Антон. Звереныш замирает на месте и начинает машинально теребить край рубашки, но по-прежнему не смотрит на меня. Илья постоянно вертится, оборачиваясь на нас, и когда мальчик не отвечает даже на мой оклик, ставит передо мной чашку с дымящимся кофе, вытаскивает из-под стола табурет, усаживается на него со своей кружкой в руках, и, перед тем как хлебнуть ароматно пахнущую жидкость, тихо напевает: - Someone call the ambulance there's gonna be an accident, - и прячется за краем чашки.* - Илья, - предупреждающе произношу я, отмечая, что кофе для Антона рыжий не приготовил. Что ж, мне не трудно. Я встаю и слышу, как Антон негромко спрашивает Илью, что он только что сказал. Рыжий выразительно фыркает: - Ничего особенного. Правда, Егор? Я игнорирую его реплику, наливаю в небольшую кружку кофе для Антона, подхожу к нему и протягиваю напиток мальчику: - Может, соизволишь хотя бы посмотреть на меня? – звереныш вскидывает на меня глаза, потом недоверчиво смотрит на мое подношение, словно я предлагаю ему яд, и уже собирается взять кружку, как меня осеняет, - Черт! Наверное, я выгляжу растерянным. Мальчик опять замирает, Илья вопросительно смотрит в мою сторону. - Я забыл, что кофе детям нельзя! После моих слов, рыжий давится, пытаясь зажать себе рот рукой, но сквозь пальцы все-таки текут темные капельки выплюнутого кофе, а потом начинает смеяться в голос. Я бы даже сказал: неприлично ржать. Что я такого сказал? Я удивленно смотрю на Антона и он… он робко улыбается и отворачивается. Они надо мной смеются!? Мои брови против воли сходятся на переносице. Я ставлю кружку на стол и сдержанно произношу, обращаясь сразу к обоим: - Что смешного я сказал? Илья, отфыркиваясь и вытирая кофе с подбородка, смотрит на меня: - Да нет, ничего, абсолютно ничего смешного, - он тут же опровергает свои слова, снова начиная смеяться, - Прости… но после того, что ты устроил ночью… заботиться о том, как бы ему... Илья беззастенчиво указывает пальцем на несколько смущенного звереныша: - …не стало плохо от кофе?! Егор, я тебя обожаю! Я, молча, подхожу к рыжему и бью по ножке табурета, на котором он сидит, так, что тот опасно накреняется, и я закрепляю успех, дополнительно толкая Илью в плечо. Илья, комично взмахнув руками, падает и его кружка, оставляя за собой дорожки кофе, катится по полу. Смех тут же стихает, и я почти физически ощущаю испуганный взгляд Антона мне в спину. Эту проблему я решу потом. Сейчас же, пожалуй, стоит расставить приоритеты другого характера. - Никогда. Не смей. Смеяться. Надо мной. Я ясно выражаюсь, Илья? – я говорю тихо, с расстановкой, чтобы дошло и больше не повторялось. Теперь у меня в доме живет Антон: я не могу допустить подобного к себе отношения. Илья смотрит на меня внимательно и, кажется, даже не мигая. Молчание затягивается, и я уточняю: - Тебе все понятно? Илья как-то странно прищуривается, его взгляд на секунду устремляется мне за спину. Я сжимаю кулаки, но рыжий тут же переключает все свое внимание на меня и неожиданно хриплым и низким голосом отвечает: - Мне все ясно, любовь моя. Обиделся. Да, так и есть: Илья обиделся, он лежит передо мной и даже не делает попыток подняться, смотрит снизу вверх своими разноцветными глазами и я читаю в них зарождающуюся ненависть. Не ко мне. Мне он простит абсолютно все, что бы я не сделал… Тоже не выносишь публичных унижений, Илья? Что тогда говорить обо мне? Если тебе это неприятно, то мне просто… больно. - Антон, - я говорю, не оборачиваясь к мальчику, - иди в свою комнату. - Но я… - начинает было звереныш, однако я его обрываю. - Я сказал: иди к себе в комнату! – мой голос на тон становится громче. Антон, больше не препираясь, выходит из кухни, и через некоторое время я слышу, как хлопает дверь в его комнату. Я присаживаюсь на корточки перед Ильей: - Обязательно было устраивать цирк? – мои пальцы осторожно отводят со лба рыжего всклокоченную челку, затем скользят по щеке до подбородка. Илья перехватывает мою кисть и прижимается щекой к ладони. - Зачем он тут? Разве нам было плохо вдвоем? - Мы, кажется, это уже обсуждали, Илья. Рыжий тяжело вздыхает и трется о мою руку: - Обсуждали. - Значит, я могу считать тему закрытой? - Да, Егор, - Илья слабо улыбается и приникает губами к моему запястью. - Отлично. Тогда у меня к тебе две просьбы, - я поглаживаю его подбородок, - Ты можешь их исполнить? - Для тебя все, что угодно, - взгляд моего друга так много обещает, но вряд ли он ожидает от меня то, что я произношу. - Тогда возьми ключи из моей куртки и спустись на паркинг, возьми из машины мою спортивную сумку: в ней вещи Антона. И, когда вернешься, приготовь, пожалуйста, нам завтрак, - глаза Ильи темнеют, и он выпускает мою руку, а я не спеша добавляю перед тем, как подняться, - Завтрак для всех нас. Я подаю руку Илье и помогаю ему встать. Он хмуро смотрит на меня, поправляя свою одежду, делает несмелый шаг в мою сторону, но я отхожу от него и, уже переступив порог кухни, произношу, окончательно «добивая»: - Кроме того, я надеюсь, ты уберешь здесь? – мой взгляд припечатывает и обрывает тираду, которой готов разразиться рыжий. Илья сжимает зубы так, что на скулах перекатываются желваки, а потом сдержанно кивает. Я мило улыбаюсь: - Спасибо, Илья. Я буду у Антона. Почти дойдя до комнаты мальчика, я слышу, как на кухне что-то разбивается и до меня доносится звук, который при желании можно было бы назвать тихим рычанием. Передергиваю плечами: Илья сам выбрал и я ему не врал. То, что он воспылал ко мне неожиданной страстью - ибо любовью его поведение я не назову никогда - это его проблемы. Я не заинтересован в том, что… бесполезно. Прости, Илья, но ты никогда не научишься подчиняться мне так, как я этого хочу. Ты никогда не станешь им. *Someone call the ambulance there's gonna be an accident - Кто-нибудь, вызовите неотложку: здесь произойдет небольшой инцидент (из песни Placebo – «Infra-red»).
Remie: Вот зарекалась же заходить в эту тему, и все равно залезла, увидев продолжение. И сижу сейчас в состоянии..ну, наверное, это можно назвать эмоциональным шоком. Что закономерно. Сильно написано, чертовски сильно, и у меня мурашки по спине - почти абсолютный эффект присутствия. Нельзя мне читать Ваши тексты, я слишком сильно на них реагирую. В общем, глубочайший респект. Стиль..безупречен, повороты сюжета - непредсказуемы. *мрачно* Вы, кажется, ХЭ обещали?
вместо_Шульдиха: Remie Вы - бальзам на мое израненное сердце: хоть кому-то кусок понравился, хоть кто-то не говорит мне об "ООСности" оригинальных персонажей. Аригато. Remie пишет: Стиль..безупречен, повороты сюжета - непредсказуемы Век бы вас слушала. =))) Стиль... вообще-то я с ним борюсь, но раз все говорят, что он не так уж и плох, то... может смириться? =) Remie пишет: *мрачно* Вы, кажется, ХЭ обещали? Обещала. Только у меня ХЭ они ... странные они. =) И вроде бы радоваться надо, и вроде бы и нечему. Просто одно время я писала что-то типа сказок, которые заканчиваются однозначно и хорошо, а потом мне стало интересно другое. Скажу одно, это не тайна: никто не умрет. =) Я не люблю смертей. А уж насколько счастливым или нет будет конец, решать вам - читателям. =)
Remie: вместо_Шульдиха , мне аригато?! Автору - аригато! )))) ООСность персонажей ориджа- это интересное замечание. А зачем бороться со стилем? Во-первых, стиль действительно хорош. Во-вторых - он.. ну, глупо, наверное, писать - авторский - чей же еще, но стиль настолько ВАШ, настолько узнаваем...*осторожно* Нет пределов совершенству, конечно, но может быть, не стоит с ним бороться? Я уже, кажется, писала, что Ваши тексты так затягивают, и эмоции переданы так сильно и точно, что в происходящее в тексте даже не то, что веришь, приходится себя убеждать -не дергаться, медленно выдохнуть, вынырнуть из реальности того, о чем читаешь. И..при том, что текст замечательный - ну каждый раз, каждое продолжение говорю себе:все! Хватит! Больше не надо! И все равно ведь лезу узнавать, что там дальше происходит. вместо_Шульдиха пишет: Только у меня ХЭ они ... странные они. =) И вроде бы радоваться надо, и вроде бы и нечему Ага, вот так оно в жизни и бывает. И довольно часто. Знаете, поищу-ка я ваши сказки, которые заканчиваются однозначно хорошо. Надеюсь, они настолько же убедительны ))))))
вместо_Шульдиха: Remie Стиль мне не нравится своей рваностью: это повторяется из темы в тему и... если уже узнается... позор на мою рыжую голову. =) Мне хотелось бы писать по-разному и выражать свои мысли тоже из раза в раз по-новому. Вот как раз сейчас в общем-то над этим работаю и искренне надеюсь, что получится. Потому что в этом случае мир увидит кое-что еще НЕ маньячное. =) На счет эмоций в текстах - спасибо. Я самый страшный критик для самой себя, так как я недовольна всегда и всем и по сотне раз все переделываю. Пока я не вживаюсь в образ полностью и он не начинает говорить через меня - дела идут плохо. А когда вживаюсь, то там уже проблемы другого характера: очень уж пугает домашних таинственный взгляд и тихий зловещий смех. =))) Remie пишет: И все равно ведь лезу узнавать, что там дальше происходит. Огромное спасибо за такой комплимент. Я, как и любой, наверное, автор, существо очень ранимое и подобные высказывания очень поддерживают. =) Remie пишет: Знаете, поищу-ка я ваши сказки, которые заканчиваются однозначно хорошо. Надеюсь, они настолько же убедительны )))))) Есть одна сказка, но она безобразно не отбечена и писалась давно... Да и не закончена к тому же (это в планах), но там листов 50. На просторах интернета не знаю сохранилась ли, но в моем дневнике - есть.
Remie: вместо_Шульдиха пишет: Стиль мне не нравится своей рваностью: это повторяется из темы в тему и... если уже узнается... позор на мою рыжую голову. Ну не знаю..Стиль- он либо есть, либо его нет. У Вас- есть однозначно ))) Это не позор, это -повод гордиться ))) вместо_Шульдиха пишет: Пока я не вживаюсь в образ полностью и он не начинает говорить через меня - дела идут плохо. А когда вживаюсь, то там уже проблемы другого характера: очень уж пугает домашних таинственный взгляд и тихий зловещий смех. верю, верю (особенно учитывая специфику текста) У Вас замечательно получается вживаться в образы. )) не принимайте близко к сердцу наезды, наблюдается печальная закономерность- чем лучше текст, тем больше к нему придираются, причем именно придираются, в то же время откровенно слабые тексты встречаются с бурным восторгом. И Аматерасу упаси намекнуть автору, что у него проблемы с грамотностью, обоснуем или отсутствием сюжета. Набегут, вопить будут, руками размахивать... Загляните в ЛС, please, у меня вопрос возник по ходу дела ))
sombra de la muerte: Я вошел в комнату звереныша. Он стоял спиной ко мне около кровати, которая одним углом накренилась к полу: ее ножка была подломлена. Как он спал? И… спал ли вообще? Голова мальчика была опущена, и я посмотрел на ворот его, вернее, моей рубашки, которая была надета на Антона: ворот был велик, и за ним четко проглядывала тонкая шея с выступающими позвонками. Волосы беспорядочными прядями лежали на коже, которую пересекали багровые линии, оставленные пряжкой от моего ремня. Мне вдруг захотелось коснуться, провести пальцами по этим отметинам, отвести волосы в сторону, чтобы... приласкать. Но это неправильно – это то, что может испортить Антона. Моя нежность… она… неуместна. Антон, то ли услышав, как я вошел, то ли почувствовав мой взгляд, обернулся. И я… утонул в его взгляде. Он провел рукой по волосам, убирая их со лба, завел за уши. Я стоял и как завороженный смотрел на него. В коридоре хлопнула дверь: рыжий пошел за сумкой мальчика. Но даже этот громкий и неуместный звук не смог разорвать… очарование момента: мы молча смотрели друг на друга. Потом я, не сдержавшись, шагнул к нему и, заключая в свои объятия, прошептал: - Ты – дома. Как хорошо, что ты – дома… Маленькая ладонь легла мне на спину, потянула за ткань майки, заставляя отстраниться. Не размыкая рук, придерживая под лопатки звереныша, я сделал полшага назад. Карие глаза прожигали меня насквозь: Антон хмурился, брови почти сходились на переносице. На несколько секунд я почувствовал, как напряглись его мышцы, но он тут же расслабился. Плечи опустились, и мальчик тихо проговорил: - Я в тюрьме. Что? Мои руки неосознанно сжали ткань рубашки на его спине, дернули так, что русая голова мотнулась назад: - Что ты сказал? – как он смеет оспаривать мои слова? Как он смеет «убивать» то, что я хочу видеть?! Антон резко передернул плечами, сбрасывая руки, толкая меня в грудь. От его дерзости у меня заложило уши, и неприятный писк заставил меня наклонить голову набок. В каком ухе звенит? Я чуть не рассмеялся… - Я. Не. Дома! – звереныш только что не оскалился. Он и, правда, звереныш. Провести пальцем по его губам, скользнуть за щеку, по деснам, по ровному ряду зубов... Но я не мог: и так ночью… ему досталось. Широко расставленные коленки, задранные ноги… испарина на коже… Я смогу это забыть? Наверное, только… зачем? Я внимательно посмотрел на мальчика: кажется, его начинала сотрясать мелкая дрожь. Он же был спокоен? Антон стоял передо мной: его пальцы сжимались и разжимались, ноздри трепетали, и дышал он так, словно только что пробежался. Да, что произошло-то? С Ильей он вел себя иначе. С Ильей можно, а со мной?.. - Не перечь мне, - я постарался произнести это настолько спокойно, насколько смог. - Не дома! Не дома!!! Не… - тут последовал рваный вздох, как будто Антону не хватает воздуха, - не… до-ома! Больше ничего произнести он не успел: хлесткая пощечина опрокинула мальчика на кровать. Антон неловко сел, немного подпрыгнув на матрасе, и сполз на пол. Теперь взгляд его глаз был другим: затравленным… Черные влажные волосы, прилипшие ко лбу, приоткрытый рот, белки почти закатившихся под веки глаз и хриплый шепот, который прерывается полувскриками-полустонами: - Не надо… больше не надо… я… понял. И неимоверное облегчение во взгляде, когда моя рука с маленьким электрошокером опускается. Но выражение глаз не изменяется: обреченное отчаяние, такое, что я наклоняюсь и целую его в сухие искусанные губы. Он отвечает. Добровольно. Слеза сползла по порозовевшей от удара щеке. Я сел перед Антоном на корточки, так же как сидел недавно перед Ильей. - Я не люблю истерик, - моя рука скользнула по скуле мальчика. - Я… понял, - звереныш посмотрел мимо меня и… я, покачнувшись, опустился на пол. По его щеке скатилась вторая слезинка, и Антон зажмурился, пытаясь подавить прорывающиеся рыдания. Он обхватил себя руками: - Отпусти, - вот так и больше ничего: «отпусти». Разительный контраст с тем, что я видел на кухне. Во всем. Я вдруг почувствовал во рту неприятный привкус крови. До того мерзкий, что захотелось сплюнуть. - Почему ты сейчас другой? Антон всхлипнул и открыл глаза. Длинные ресницы торчали острыми иголочками, намокшими от непролитых слез: - Что? Я, наверное, выглядел жалко: - Тебе уже ничего не надо, да? Ты так быстро обо всем забываешь. Мальчик моргнул. - Егор, я… - Заткнись, - получилось устало. Антон резко подался вперед, падая на руки, становясь на четвереньки передо мной: - Не надо! Я просто… я исправлюсь! – он с отчаянием схватил меня за штанину. - Ты исправишься, - медленно повторил я за зверенышем и поднял на него глаза, - Конечно, Антон, ты исправишься. - Что вы хотите, хозяин? - Встань на колени, - я сижу в мягком и удобном кресле, худой нескладный юноша стоящий посередине комнаты, пытается опуститься на колени, - Нет, не сюда – вот сюда… Умница. Сегодня ты - хороший мальчик? - Как вы пожелаете, - голова и плечи опущены. - Подойди ко мне, - он не создан ни для чего другого, как просто слушаться приказов. Моих приказов. - Мне встать? – робкий взгляд из-под челки: за это следует наказать? Определенно. - Нет, подойди ко мне на коленях, - ему будет неудобно и тонкая ткань изношенных брюк совсем не смягчает жесткости пола. Он просто игрушка. Пока еще красивая, пока еще не испорченная и не выброшенная. Он исполняет все так, как я хочу. В точности. И как только он останавливается, касаясь носка моей обуви, я бью его ногой в подбородок, произнося: - Я не разрешал смотреть на меня. Юноша падает от удара, заваливаясь набок, тяжело дышит, не произнося ни слова. Теперь его голова опущена. Я не вижу выражения лица, занавешенного отросшими волосами – когда-то они были короткими – но различаю, как по его подбородку стекает кровь. Стекает и капает на бетонный пол. - Ты знаешь, что делать? – невинный вопрос, заставляющий его вздрогнуть. - Знаю, - тихий шепот, настолько тихий, что… он меня не устраивает. - Я не расслышал! – мой голос становится более резким. Тело юноши напрягается, и он делает движение, как будто пытается втянуть голову в плечи, но, видимо, перебарывает себя и, шумно сглотнув, произносит чуть громче: - Я знаю, хозяин! - Тогда я жду, - я тянусь к столику, стоящему неподалеку от меня, и беру с него бутылку вина и бокал. Парень нагибается ближе к полу и начинает слизывать с него капли своей крови. Ему противно, прекрасно вижу, но то, что приказал я – непререкаемо. Моя умница это уже усвоил. И слишком хорошо, чтобы возражать. Пока он занимается своим увлекательным занятием, я наполняю бокал вином, отставляю бутылку, отпиваю глоток, и швыряю бокал на пол. В вишневом пятне заманчиво блестят осколки, так заманчиво, что юноша отрывается от вылизывания бетона и смотрит расширившимися глазами на то, что я только что сделал. - Иди, то есть, ползи сюда, мой хороший. Парень медленно подползает и останавливается около разбитого бокала. Я поднимаюсь из кресла. Он присел на колени, и опирается руками в пол, как раз по обе стороны винной лужицы: осторожно, чтобы не задеть ладонями осколки. Обхожу его, останавливаюсь сбоку и ставлю ногу на затылок, надавливая, заставляя наклоняться все ниже. Юноша издает тихий звук, очень похожий на стон, но я слышу в этом лишь протест и за неподчинение с силой впечатываю лицом прямо в стекло. Приглушенный вскрик разрезает тишину комнаты, и парень начинает всхлипывать. Я чуть перемещаю стопу своей ноги, перекатывая голову юноши по полу, собирая его лицом осколки, а потом отталкиваю брезгливым жестом. Внимательно приглядываюсь к своим светлым туфлям: оказывается, я их запачкал и на кончике одной туфли влажно блестит несколько красных пятнышек. Юноша все еще лежит на полу, не двигаясь, и тихо всхлипывает. Черные волосы, рассыпались вокруг его головы, и концы спутанных прядей намокли в вине. - Оближи! – я пихаю его ногой в бок. Парень, покачиваясь, приподнимается. Одна из рук подгибается и он чуть не падает, но, с трудом удержав равновесие, наклоняется к испачканной туфле. Едва коснувшись, моей обуви, он дергается в сторону, и тянется к лицу. - Стой! Он замирает. Я присаживаюсь рядом с ним и осторожно, одним пальцем, приподнимаю его лицо за подбородок. Оно измазано в вине и исцарапано, из покрасневших глаз по щекам стекают слезы, а в нижней губе застрял кусочек стекла: именно его и хотел вынуть мой ручной зверек. - Не прикасайся к лицу и делай то, что я тебе сказал. Живо! – я отпускаю его подбородок и поднимаюсь. Юноша покорно выполняет мой приказ. Я вижу, как с силой сжимаются в кулаки его руки каждый раз, когда он касается поверхности моей обуви, вымарывая ее еще больше кровью и вином. Ему больно, очень, только это ничего не значит, потому что мне – приятно. Антон отстранился от меня и промолчал. Это единственно верное решение с его стороны, потому что начал говорить я: - Сегодняшний день я тебе прощаю. Полностью, что бы ты не сотворил, - я прикрыл глаза и увидел перед собой… другого, - Я буду считать это стрессом после всего того, что ты… что ты увидел ночью. - Ег… - Не перебивай меня! – я распахнул глаза и посмотрел в упор на Антона, - Никогда не перебивай меня. Ясно? Мальчик неуверенно кивнул. Покорность, покорность… гребаная покорность! А потом я найду его в ванне! Точно так же как и… Дыхание сбивается, и я закусываю губу, стараясь справиться со своими эмоциями. Все вы горазды только лгать! - Я не услышал ответа. Антон резко вздернул подбородок вверх и, выдержав мой взгляд, произнес: - Я понял! – его руки сжались в кулаки. - Черт бы тебя побрал! – я наклонился к зверенышу: в его словах не было ничего кроме «будь ты проклят», - Ты даже говоришь как он! И так же как он меня ненавидишь, правда? Признаю, он мог бы пожаловаться, но ты?!. Мальчик несколько раз удивленно моргнул и настороженно уточнил: - Как кто? Говорить не хотелось, и я просто смотрел на звереныша, на рубашку, расстегнутую сверху на две пуговицы, на выпирающие ключицы и ямочку внизу шеи… - Откуда на тебе мои вещи? – я знаю: просто хочу услышать, чтобы… был повод. Антон, словно чувствуя мой взгляд на своей коже, потянулся к вырезу рубашки, прикрывая его ладошкой. А я ждал ответа. Пока просто терпеливо ждал. - Илья утром дал… когда я в туалет пошел. Он сказал, что от моих девчачьих шмоток его, - тут звереныш запнулся, подбирая слова, как будто я не знаю рыжего! - тошнит. - Его тянет блевать, - поправил я, поднимаясь. Антон коротко кивнул. - И ты счел возможным надеть мою одежду? Мальчик пожал плечами: - Ты предпочел бы, чтобы я и дальше позорился в том, что ты мне привез в… - Никогда не упоминай больше то место, где ты был: ради твоей же безопасности, - я через силу улыбнулся, не сводя взгляда с ладони Антона, сжимающей ткань рубашки, - Да, я бы предпочел! Ты слушаешь только меня, даже если в доме пожар – ты слушаешь только меня и сидишь в своей комнате, пока я тебя не позову. Мой голос внезапно сел и я понял, что мне лучше всего было бы сейчас уйти из комнаты. Пока еще я не умею жить с ним, не умею себя сдерживать. Когда звереныш жил в моем загородном доме, все было проще. Проще, когда вокруг голые стены и тусклая лампочка, и не так отчетливо видно выражение его лица… Я наклонил голову, делая шаг назад, и произнес как можно быстрее: - В комнате есть все, что тебе понадобится: компьютер, стереосистема, книги. Твои вещи Илья принесет – разложишь и чтобы я не видел беспорядка, - мои пальцы коснулись стены, провели по ее поверхности, нащупывая дверь, - Кстати, я не забыл про то, что давал тебе задание выучить уроки. Антон моментально вскинулся: - Не-ет! – возглас был такой возмущенный, что я даже замер. - Что? - Ну, пожалуйста… - звереныш скорчил забавную рожицу. - Ты не выучил, - получилось утвердительно. Мальчик тяжело вздохнул и кивнул. Он встал с пола и подошел к письменному столу, провел по нему перебинтованной ладошкой, собирая отчетливо видные в свете дня пылинки. А потом вытер руку о штаны. Мои домашние штаны. - Мне неинтересно учиться, - проговорил он виновато, - Ты не будешь меня за это наказывать? Антон стоял ко мне вполоборота, и я заметил, как он скосил глаза, чтобы увидеть мою реакцию на свои слова. Я медлил с ответом, обдумывая сказанное: наказывать почему-то не хотелось. Моя рука сжалась на дверной ручке. Мне хотелось совсем другого… Звереныш, видимо, понял мое молчание по-своему: - Только не ремнем, - тихо попросил он. Я с силой надавил на ручку, и она громко скрипнула. Антон вздрогнул и повернулся ко мне лицом: - Что со мной будет? – он почти выкрикнул это и я… Я, пятясь, переступил порог комнаты и захлопнул дверь, поворачивая задвижку под ручкой. После я в изнеможении прислонился спиной к стене и сполз на пол. Мне надо все осознать, все понять и во всем разобраться. Я взял этого мальчика для того, чтобы он стал тем, кто избавит меня от одиночества: не от того одиночества, которое можно исправить, приведя домой какую-нибудь подружку или друга, а одиночества, которое у меня внутри. Одиночество и страх – страх остаться наедине с самим собой. Не знаю, когда я стал это понимать: только что или намного раньше, когда выбрал себе первую жертву. Мои желания… они до того были настолько призрачными, что я даже не мог понять: зачем мне все это? Я думал, что мне нравится мучить: видеть страдания других, чувствовать их боль... Мне и нравилось: я наслаждался этими минутами. Я нагнетал обстановку, пока это не заканчивалось… Усмехнувшись, я зарылся рукой в свои волосы: хорошее сравнение пришло мне на ум – как секс заканчивается оргазмом, так и жизнь заканчивается смертью. Что я хотел от них? Я хотел оргазма – незабываемого, разделенного только со мной, своего рода права первой брачной ночи. Я хотел их эмоций и чувств: владеть не только телом, но и жизнью… смертью. Я искал. Я долго шел от одного к другому и… я же не замечал! Не замечал самого главного, что только сейчас… да, пожалуй, только сейчас оформилось четко и ясно. Я убрал руку от своей головы и посмотрел в потолок: я искал своего звереныша. Каждый из моих жертв - они были в чем-то он. Да, они были старше Антона и не были детьми, но все они были его бледным отражением. Последний – номер четыре, как я его называл – был практически Антоном. И я относился к нему… не так… не так! Только в какой-то момент этот мерзавец заставил меня поверить ему и… Он лежал рядом, вытянувшись, замерев. Я не услышал ни слова с того самого момента, как вошел в его тело. Все слова были до этого: неожиданно много слов, просьб, даже слез. Его руки с поломанными ногтями цеплялись за меня, когда номер четыре ползал у моих ног. А что собственно произошло ужасного? Он должен был быть счастлив. - Раздевайся и ложись. - Я вас чем-то рассердил? – тонкие пальцы расстегивают пуговицы некогда белой рубашки. - Нет. Наоборот, мне хочется тебя наградить за хорошее поведение, - я ослабляю узел галстука, стягивая его затем с себя через голову, и тоже начинаю раздеваться. Юноша поднимает на меня свои глаза. Из-за темных теней они кажутся огромными. Потрескавшиеся бледные губы приоткрываются, и он мне видится почти прекрасным. Но эта бестолочь все решает испортить… - Пожалуйста… - он шепчет, и его руки опускаются, перестают возиться с бесконечными пуговицами, - не надо… - Не разговаривай – выполняй то, что я тебе приказал. Но парень становится передо мной на колени: - Я умоляю вас: не надо, - он хватается руками за мои брюки, притягивает меня к себе, утыкаясь лбом в бедра, - Что хотите… что угодно… но не это… не надо… - Это мне решать, - я отталкиваю его ногой, но он слишком крепко держится за меня. - Не надо! Я… я грязный, я… я не могу! Не могу! – он поднимает на меня глаза, и я вижу в них слезы и выражение ужаса. Приподнимаю бровь: - Ты бы предпочел снова оказаться избитым, чем переспать со мной? – я хмурюсь, - Ты понимаешь, что только что произнес, гаденыш?! - Да! Вы можете избить меня, только… - он сжимается и выпускает из рук ткань моих брюк, - это уже слишком… От гнева холодеют даже кончики пальцев: - Ты смеешь мне указывать?! - Я вас прошу… Дальше последовали еще большие унижения с его стороны - я даже не ожидал. Но это ничего не меняло. Только пришлось приложить дополнительные усилия, чтобы затащить его на постель и избавить от ненужной одежды. Он отбивался, кричал, царапал меня, пытался лягнуть, но я был намного сильнее его. Мне не составляло труда справиться с ним, и когда я развел ноги юноши, ложась так, что больше нельзя было сомкнуть бедра, он, наконец, затих. Слезы текли по его щекам, но он молчал. Молчал все то время, пока я брал его. Мне хотелось сделать его первый раз более нежным и чувственным: действительно наградить за покорность и понимание, но… парень не захотел этого сам. Я не знаю, были ли у него женщины, но мужчин не было точно, поэтому было больно. А за то, что он посмел сопротивляться – очень больно. Я не мог оторваться от рассматривания потолка и перед глазами расцветали картинки из прошлого. Они все были серыми, тусклыми, наполненными светом электрической лампочки… Не знаю, сколько я бы так просидел, но в дверь – с той стороны – поскреблись и раздался приглушенный голос Антона: - Егор. Вот паршивец, я же просил не называть меня по имени. - Что. - Егор, ты сдержишь обещание? - Ты слишком много говоришь, - я слегка повернул голову к двери. - Ты меня… зачем я тебе? - Ты слишком много говоришь. - Ты меня изнасилуешь? Он все-таки задал этот вопрос. Странно, я совершенно не знал, что ему ответить. Поэтому я повторил в третий раз: - Ты слишком много говоришь. За дверью фыркнули: - Ты - автоответчик? - Не забывайся. С той стороны немного помолчали, и я услышал тихое: - Я помню. Ты ведь теперь мой… хозяин. «Хозяин». Я дернулся так, как будто меня ударило током. «Хозяин»… Воздуха стало не хватать, и я потянул пальцами за ворот майки, оттягивая его вниз. Не помогло. Я шумно вдохнул ртом и чуть не закашлялся, поспешно зажимая рот рукой. «Хозяин»!.. Хлопнула входная дверь: это вернулся Илья, тихо ругаясь и волоча за собою тяжелую сумку мальчика. Он стал очень тихим и покладистым: стал лучше, чем был раньше. Меня это порадовало, если бы не его отсутствующий – мертвый – взгляд. Он больше не сопротивлялся, когда я начинал раздевать его. Я не делал ему больно, стараясь быть нежным, но он все равно молчал и отворачивался. Удивительно, но парень достиг своеобразного мастерства, отказываясь смотреть мне в лицо. Говорить он перестал практически совсем, впрочем, как и есть. Я уезжал, оставляя ему достаточно еды, но когда я приезжал вновь, то это все находил нетронутым, а юноша лежал на кровати лицом к стене, не в силах даже подняться, чтобы поприветствовать меня. Передо мной стоял выбор: или я избавляюсь от него, или… забираю в свою квартиру, ибо заботиться сам о себе он не в состоянии. Желание уморить себя голодом становилось его навязчивой идеей. А может он просто хотел быть менее привлекательным для меня. Не знаю, никогда не пытался вникать во все тонкости его поведения, но, тем не менее, я решил забрать его к себе: он всегда был слаб и не мог доставить мне больших неприятностей, поэтому я не опасался подвоха с его стороны. В моей квартире юноша немножко ожил. Я ругаю себя за то, что не увидел его лжи. Эти огромные черные глаза стали смотреть на меня, он стал улыбаться, поправился настолько, что болезненная худоба сошла. Юноша жил в захламленной комнате, совсем не требуя много места, и ночуя в моей кровати. Приходилось следить за ним, но он казался мне безобиднее, чем муравей или какое-то другое насекомое. Я все чаще ловил себя на мысли, что начинаю его баловать своим хорошим настроением и отношением: всяческие унижения и избиения я прекратил. Просто отпал в них смысл: номер четыре и так был полностью мой. Как же я был слеп: не увидел, что, не смотря ни на что, выражение его глаз не изменилось – все тот же потухший взгляд, даже когда он смеялся над какой-нибудь моей шуткой. Он был мой, но я сломал его. - Разрешите мне искупаться, - он стоял передо мной, как всегда опустив голову и смотря на кончики своих пальцев. - У меня много дел, - я, правда, был занят: Кирилл прислал мне по электронной почте важные документы, и надо было их очень внимательно просмотреть, чтобы решить некоторые вопросы, связанные с моим бизнесом. Раздался тихий вздох, и мне пришлось поднять голову, оторвавшись от экрана монитора. - Я мог бы сам… Я помолчал несколько секунд, обдумывая его слова, и не нашел в них ничего предосудительного: номер четыре тут уже около месяца и еще ничего плохого не сотворил, так что… - Хорошо. - Хорошо?! – юноша посмотрел на меня с таким неверием, что я улыбнулся. - Да. Я разрешаю. - Хозяин… - номер четыре произнес это так, что мне захотелось забросить ко всем чертям работу и… - Иди, - стоически переборов в себе нарастающее желание, я попытался снова вникнуть в текст, который читал до того, как парень меня отвлек. Я не ожидал этого: не ожидал, что он подойдет к моему столу, перегнется через него, возьмет мое лицо в свои ладони и поцелует. Впервые. Сам. Без приказа. Поцелуй был легкий, но он обжег мои губы, сделав почти больно. Юноша тихо отстранился: - Спасибо, - под моим удивленным взглядом он поклонился и вышел из комнаты, оставив меня одного. Оставив меня… насовсем. - Егор? Егор! – Илья с силой встряхнул меня за плечо. Что-то за дверью пробормотал Антон, на что Илья тут же рявкнул: - Заткнись! – и обратился уже ко мне, почему-то почти шепотом, - Егор, тебе плохо? Почему ты сидишь на полу? Егор? Я перевел свой взгляд с потолка на рыжего, и моя рука легла на его затылок, зарываясь пальцами в волосы. - Что? – Илья, поддаваясь давлению ладони, наклонился к моему лицу, - Что??? Дверь в ванну была заперта и из-под нее текли ручейки воды. - Иди ко мне. - Егор? – брови Ильи удивленно поползли вверх, но ладони мягко легли на стену по обе стороны моей головы. Удара ногой задвижка на двери не выдержала, и «язычок» замка пропахал в дверном косяке рытвину. Вода хлынула мне на ноги, более ничем не сдерживаемая и я перешагнул порог ванной комнаты. Наши лица были очень близко, и я чувствовал дыхание Ильи, чувствовал, как бьется его сердце, как он шепчет мне куда-то во взмокший висок: - Что случилось? Этот гаденыш тебя расстроил? Хочешь, я разберусь с ним? Егор… - рыжий прижался ко мне щекой, и я потерся об нее: разговаривает со мной как с ребенком. Он разговаривает со мной так, как будто простил мне все. Но… это же неправда. Впервые мои руки дрожали. Я не веря своим глазам сделал несколько шагов, не обращая внимания на намокшие тапочки и носки, коснулся влажного лба юноши, лежащего в ванне, пальцами, стирая с него капли воды. Провел по изгибам бровей, коснулся ресниц… И опустил веки, чтобы не видеть совсем не изменившегося выражения застывших глаз. В тот момент не существовало ничего, кроме громкого плеска воды, бегущей из открытого на полную мощность крана. - Я принес вещи мальчишки, - продолжал шептать Илья, - Они в коридоре. Егор, ты слышишь? Я опустился на колени, приподнимая голову юноши, стараясь не обращать внимания на ужасную, отвратительную рану на его шее справа. Тонкая бледная рука, с выскользнувшей из пальцев бритвой, лениво качнулась, свесившись за бортик ванны. - Ты за это сказал мне «спасибо»? – я потянул за черные волосы так, что голова парня безвольно откинулась назад, - За это, да?! Я тряхнул его, начиная тяжело дышать и кривясь, потом еще раз уже сильнее, так, что услышал, как он ударился головой о кафель стены. И еще, еще, еще… еще! Обхватывая двумя руками его за плечи, вымарываясь в крови и воде, вжимаясь лицом во влажные волосы, я простонал: - Ты ответишь за это, - мой голос резко сорвался на крик, - Я тебя не отпускаааал!!! Беспомощность… липкая, такая же вязкая как застывающая кровь, потекла по моим щекам, заставляя стискивать в руках ничто, прижимать к себе уже никого… кричать от ярости: меня… опять… опять предали. - Я слышу. Наверное, со стороны я был похож на куклу или на наркомана, который превысил допустимую дозу. Что творится со мной? Он не дает мне ни шанса на нормальную реакцию… ни одного шанса. - Илья… - Да, милый? – ласковые слова у рыжего прорывались только в двух случаях: когда он сердился и когда… беспокоился. - Илья, - я схватился за запястье друга так крепко, что под моими пальцами отчетливо забился его пульс, - Илья… Имя было похоже на молитву, и я повторял его снова и снова, изгоняя из себя прошлое. - Что? Что? Я все сделаю, - рыжий стал гладить меня по голове, приглаживая мои волосы, беспорядочно целуя в лицо, покусывая мои губы. Я сидел, почти не реагируя, смотря перед собой: казалось, что мне никогда уже не скинуть с себя этого оцепенения. Но все же мне удалось произнести несколько слов, которые заставили Илью остановиться: - Завтрак, Илья. Я хочу есть, - я медленно сфокусировал взгляд на лице рыжего, - Приготовь мне завтрак. Илья некоторое время внимательно смотрел на меня, не мигая. Не знаю, что он увидел такого в выражении моего лица, но его глаза посветлели и он вскочил на ноги: - Да! Сейчас! Ты подожди… я сейчас! – с этими словами рыжий унесся, поскользнувшись на повороте, в кухню, откуда сразу же послышался звон посуды. Как будто от него зависела моя судьба. Как будто завтрак что-то изменит. Как будто я перестану вспоминать… Как будто я могу уйти. Из-за двери послышался тяжелый вздох звереныша – он так и не ушел - и я, повернувшись к темной полированной поверхности двери, прижался к ней губами, целуя, вылизывая языком, как если бы это было лицо самого дорогого и любимого существа. Пальцы скользили по древесному рисунку, слегка царапали лак, и в голове билась мысль: «Ты не предашь меня. Не предашь… потому что тогда твои родные будут долго… долго… мучительно долго получать тебя по почте. В посылках с кусочками твоего тела…»
Amadeo: Блин, ну ведь здорово же!!!! Вот умеет автор писать, именно так, что кажется, ты рядом с героями стоишь и наблюдаешь все это. Автор – вы тем и отличаетесь, что вас читать будут в первую очередь, а потом все что осталось. Продолжайте - будем ждать.
вместо_Шульдиха: Amadeo =) Спасибо за такие слова. Только вот боюсь, что следующая часть (она уже написана) вызовет не такие восторженные отклики: это один из самых тяжелых моментов. По крайней мере был для меня, когда я описывала.
sombra de la muerte: П.С. Я знаю, что некоторые мои читатели, не смотря на неприятие темы, которую я пишу, следят за обновлениями «…и я». Поэтому делаю данное предупреждение: этот отрывок содержит довольно тяжелые и жестокие сцены (хотя они и не прописаны в деталях), а так же в нем имеют место быть намеки на половые отношения между родственниками (назовем это пока что так). Если вы не приемлете что-либо из выше перечисленного, то пропустите, пожалуйста, эту часть. Просидев еще минут пять около двери звереныша, я поднялся с пола, и медленно, по стеночке, дошел до центральной комнаты, которая служила мне гостиной, и опустился в кресло перед телевизором. Воспоминания меня опустошили, не оставив никаких чувств. Да, я мог быть жестоким, мог перегнуть палку, но я имел на это право. Я устало потер виски. Если ты бабочка или ничтожная муха, то разве я не властен, как паук, сожрать более слабого? Это естественный отбор… ничего страшного… совсем ничего. Правда? Я уставился в темный экран телевизора. Я не виноват в том, что меня окружают слабые люди, не способные сохранять человеческое достоинство. Они – животные: красивые, глупые, строптивые, иногда ласковые – но всегда мои. Я завожу их, я от них избавляюсь. Я_их_жалею. Никто не может меня упрекнуть в чем бы то ни было. Но почему же так плохо? Моя ладонь скользнула по бархатному подлокотнику кресла. Они слишком похожи на меня. В соседней комнате – комнате Антона – что-то упало, и я невольно вздрогнул: притащил сюда мальчишку – о чем я думал? Такое чувство, что я подписал сам себе смертный приговор. Стоп! О чем я? Я поглубже втиснулся в кресло. Антон ничего не сможет мне сделать. Илья… Илья – мой любовник и не будет поступать опрометчиво: он потеряет гораздо больше, чем приобретет. Однако ему совершенно не надо быть в курсе всего происходящего. Я глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Мне некого бояться, кроме самого себя. Руки сжались, ногти впились в обивку. Господи, все, что я хочу, так это не сойти с ума! Удержаться на этой грани между прошлым и настоящим, не позволить себе упасть еще ниже! Я уже был т_а_м и больше не хочу… Моя голова откинулась на спинку кресла. Плотные шторы были задернуты, и яркий свет от точечных светильников на потолке слепил даже сквозь опущенные веки. Мне слишком долго приходилось убегать от себя: я не помнил свое детство – не помнил, не знал… не желал знать. Но оно было как этот электрический свет: даже с закрытыми глазами я видел его. Не люблю люстры и яркое освещение: мне нравится полумрак и темнота, потому что они позволяют спрятаться, стать незаметным, приносят облегчение. Когда все освещено, обнажаются уродливые мелочи, делающие жизнь невыносимой. Легко врать себе, что все забыл... Мои глаза распахнулись, и я посмотрел прямо на светящиеся точки ламп: я слишком хорошо помню прошлое, чтобы оно – даже сейчас - не приносило мне боль. Помню похороны отца, свою мать, гребаные дни рождения и «подарки» на них... я помню свои «обязанности»… Я с силой сжал зубы и провел рукой по лицу, закрываясь от света ладонью. Ненавижу… Никто не знает, что делали со мной на протяжении долгих лет: разве я не могу отплатить миру тем же?! Разве я не могу найти родное мне существо, которое искупит все мои грехи, выпьет мою боль до дна, разделит жизнь на «до» и «после»?.. Я тихо простонал в руку: мне не хочется сходить с ума. Мои приступы с головной болью, потерями сознания, ускользающей реальностью и спасительной темнотой – они пройдут, потому что это лишь обострение и его нужно переждать. Антон делает мне больно только одним своим существованием – теперь я это понимаю. Надо было его украсть, попытаться втиснуть в четыре стены моего загородного дома, а потом привести сюда, чтобы начать свой путь к выздоровлению. Мое тело прошила судорога, и я невольно зажал себе рот, чтобы не закричать: к выздоровлению? Я что – сдался? Признал себя… больным?! У меня есть определенные проблемы, но это не болезнь. Я не знаю, что это!!! Я оттолкнулся от спинки кресла и нагнулся к коленям, почти утыкаясь в них лбом: - Мама, что же ты со мной сделала? Я стал таким… уродом. Мой отец был хорошим и добрым, самым главным человеком в моей жизни, однако, я совсем не помню его лица. Только светлое пятно, с проступающими темными кляксами глаз, носа и рта – размытый образ. Мне стыдно, потому что я очень любил своего папу. Из своей памяти о нем, я смог извлечь только очертания рук – четко и ясно до последней родинки и проступающей венки – широкие, сильные, невозможно ласковые и надежные. За эти руки можно было ухватиться, эти руки дарили мне защиту, гладили меня по голове так, что сердце начинало биться быстрее: мой папа тоже любил меня. Мама была больна. Я был слишком мал, чтобы понять это. Она постоянно ругалась с отцом, бросалась на него с кулаками, обвиняла во всех грехах: - Ты ужасный человек! Ты издеваешься надо мной! Ты настраиваешь против меня нашего сына!!! И вот результат – он растет таким же ублюдком, как и ты! Я не знал что такое «ублюдок», но от того как именно она произносила это слово, становилось почему-то страшно. Я забирался под одеяло и зажимал руками уши, просил, даже сам не зная кого, чтобы мама не кричала на отца, чтобы не ругалась. Через какое-то время действительно все стихало, и я чувствовал, как кровать прогибается, когда на нее садился отец, а потом его рука ложилась мне на спину, поглаживая сквозь одеяло: - Все закончилось, вылезай. Я сбрасывал одеяло и буквально повисал у папы на шее так, что он долго не мог разжать моих судорожно сцепленных рук. Мое общение с мамой сводилось к минимуму: она почти мною не интересовалась. Даже когда я пошел в первый класс это ее не слишком озаботило. Иногда я думал, что она меня просто не помнит: она ходила по квартире с отрешенным видом или сидела в своей комнате, курила на кухне и почти все время причесывала свои длинные черные волосы руками. От мамы всегда удушающе пахло невозможно сладкими духами и лекарствами. Иногда в маму вселялся бес. Я не знал, как это назвать. Сначала она пристально на меня смотрела, а потом начинала говорить тихим голосом и он меня пугал больше, чем крики: - Почему ты сторонишься меня, Егор? – я сжимался: хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю – все, что угодно – только бы оказаться не перед ней, - Почему ты никогда не подходишь ко мне? Она делала шаг в мою сторону, а я замирал не в силах пошевелиться. Мама проводила рукой по моей щеке и по спине бежали мурашки от страха. - Ты все время прячешься: я почти не вижу тебя, - она наклоняла голову на бок и проводила широко разведенными пальцами, словно гребнем, по своим волосам, - Ты – плохой мальчик, Егор. Ты знаешь об этом? Я как завороженный медленно кивал: хотелось соглашаться со всем, что она говорит, только бы она… отстала и опять перестала меня замечать. Мама говорила, что любит меня, что беспокоится обо мне, а я такой неблагодарный, что даже не захожу в ее комнату. Однажды, она взяла меня за руку и привела к себе, усадила на свою кровать и села рядом… От духоты и приторного запаха духов сильно кружилась голова и я был словно во сне. Мама гладила, целовала мое лицо, что-то быстро говорила, захлебываясь словами, шумно сглатывала слюну. Я смотрел в глаза матери – прямо в расширившиеся зрачки - и не мог понять ни слова. Когда ее руки потянули с моих плеч рубашку, я попытался сопротивляться, но мама внезапно рассердилась и с силой оттолкнула меня так, что я упал спиной на подушки: - Сволочь! Ты такая же сволочь, как и он! Как же я вас ненавижу!!! - она нависла надо мной и концы волос, упали мне на лицо, неприятно щекоча кожу, - Ты просто жалкий крысеныш! Все ходишь, вынюхиваешь… Ты следишь за мной, чтобы потом донести ему! Аааа!!! Так и есть! Так и есть!!! Крысеныш! - Мам… - Не называй меня так! – она замахнулась, и я закрыл лицо руками, надеясь, что мама исчезнет. Или исчезну я. Или произойдет какое-нибудь чудо и все это окажется просто очередным кошмаром: одним из тех, что снились мне, чуть ли не каждую ночь – я проснусь и буду в безопасности. Но чуда не произошло: мама била меня, таскала за волосы, рвала мою одежду. Ее острые ногти царапали мне плечи, грудь, руки, и было так больно, что я кричал, пытаясь выбраться из-под навалившегося на меня тела. Эту женщину, действительно, нельзя было назвать моей матерью, потому что ни одна настоящая мать не причинит вреда своему ребенку: не будет его душить или с остервенением бить по щекам, забираться пальцами в рот, пытаясь разорвать губы, раздирая в кровь десны… Маму оттащил от меня вернувшийся с работы отец. На все папины вопросы я не мог ответить ни слова, только всхлипывал и мотал головой. Папа отвел меня к себе в комнату, уложил в кровать, сказав, что сейчас вернется. Он погладил меня по голове и ушел к маме. Скандал в этот вечер превосходил все, что я помнил до сих пор: отец, впервые не сдержавшись, ударил маму. Я слышал звук удара, и как она упала, замолчав. По щекам текли слезы, во рту ощущался вкус крови, но все, о чем я мог думать в тот момент, что затмевало даже раздирающую меня боль, так это то, что же теперь будет? Словно ужасы, которые приходили ко мне во сне ожили. Я видел их уродливые щупальца: они простирались по всей комнате, росли из стен и потолка, извивались перед моим лицом, забирались под закрытые веки, когда я зажмуривался, чтобы не_видеть. Это было ужасно и хотелось кричать. Когда подошел папа, я его не узнал, шарахнувшись в сторону, так неловко, что упал с кровати. Наверное, мне в чем-то повезло, потому что, упав, я ударился головой о батарею и потерял сознание. С того дня я больше не мог жить спокойно, хотя скандалы удивительным образом прекратились, и мать вела себя тихо, даже стала выходить на улицу, беседовать с соседями во дворе, улыбаться. Только меня она по-прежнему почти не замечала. Папа радовался, что у нас теперь была «настоящая семья». Он в это искренне верил. Надо ли говорить, что он ошибся? Мой десятый день рождения... Нет, мама не устроила скандал, не набросилась на меня: она просто подарила мне картонную коробку из-под торта, перевязанную синей лентой. Я принял от нее подарок, поставил на краешек праздничного стола, развязал бантик и снял крышку… Отец долго не мог меня успокоить, долго не мог заставить маму не смеяться и не выкрикивать так, что даже сквозь зажатые руками уши, отчетливо был слышен ее голос: - Ну, что же ты? Это прекрасный подарок! Егор! Его-о-ор! Что может быть лучше для такого крысеныша как ты?! О чем мечтает крыса? О чеееем? О том, чтобы съесть кошку! – в перерывах между словами мама заходилась жутким смехом. Мне так казалось, что жутким… Отец напоил меня каким-то успокоительным: он не понимал, что если я засну, то подвергнусь настоящей пытке - закрывая глаза, я видел перед собой растерзанного котенка со свернутой шеей, лежащего на дне картонной коробки. Наверное, это было последней каплей терпения отца, потому что на следующий день я услышал, как он договаривается с кем-то по телефону, чтобы поместить маму в клинику. Папа не успел. Через несколько дней он умер от сердечного приступа на работе. Это было так дико и нелепо, что я очень спокойно воспринял эту новость. Я не плакал, не заламывал в отчаянии руки – я вообще никак не реагировал, смотря на суматоху, которой наполнился дом. Те несколько дней, когда гроб с телом отца стоял дома, я провел рядом с ним. Я не боялся даже ночью, сидя на маленьком стуле и смотря в бледное лицо отца. Иногда я дотрагивался до холодных рук, сложенных на его груди: он просто спит, он устал, еще немного и папа проснется. Однако отец не просыпался, и я продолжал ждать дальше. Наводнившие нашу квартиру родственники, с опаской косились в сторону мамы, которая надела черное платье, аккуратно убрала волосы в пучок на затылке. Она вела себя как настоящая хозяйка, подготавливая все к похоронам, договариваясь с разными людьми, заботясь о множестве мелочей сразу – мама была совершенно другой, какой я ее еще не видел. Это стали замечать и остальные. Постепенно недоверие к маме сменилось чем-то вроде симпатии, и если кто-то и сомневался в ее вменяемости, то теперь места для сомнений не оставалось: она адекватный человек и даже более того – любящая жена, желающая отдать последний долг «безвременно усопшему» супругу. Ко мне за эти дни мама даже не подошла, не произнесла ни слова в мой адрес. Она вообще заметила меня только на кладбище. Именно там до меня наконец-то дошло: папы больше нет. Внутри все вдруг заболело, заныло, свернулось в колючий узел, разрывающий внутренности. Как смешно я выглядел, пытаясь помешать рабочим опустить гроб в могилу, как забавно я цеплялся за обитое красной тряпкой дерево, уворачивался от тянущихся ко мне рук, пытающихся оттащить меня в сторону. Все закончилось тем, что я поскользнулся на краю могилы, и чуть не свалился туда. Стараясь удержать равновесие, я схватился за край гроба. Рабочий, держащий с той стороны веревку, на которой опускали гроб в землю, от неожиданности выпустил ее из рук. Глухой звук удара о землю я не забуду никогда... Тогда у меня случился первый приступ. Совсем легкий, еще не переросший в открытую агрессию ко всему, что встает на моем пути. Меня предали: предал человек, который был для меня всем, которого я л_ю_б_и_л – предал собственный отец, уйдя, бросив, оставив наедине с женщиной, не вызывающей у меня ничего кроме панического страха. Мое истеричное состояние списали на шок и посчитали, что после потери отца «ребенку будет лучше с матерью». То, что я чувствовал в те дни, передать невозможно – это было не описать: мое одиночество и боль... Мамино поведение сбивало меня с толку, и я даже сделал попытку подойти к ней, не иначе как из-за снедающего мою душу отчаяния. Мать посмотрела на меня спокойно и холодно, а потом… отвернулась. Казалось, что она полностью ушла в себя после смерти отца, предоставив меня самому себе. Я сам собирался в школу, что-то готовил себе поесть, потихоньку воровал деньги из шкафа на всякие необходимые мелочи... И плакал с наступлением темноты, не зная как справиться с собственными страхами. Все, что я пытался предпринять, загоняло меня в еще больший тупик. Кошмары по ночам стали пугающе реалистичными. Кроме всевозможных монстров, мне снилось кладбище, черные дыры свежевырытых могил и… отец. Мне никак не удавалось его простить, и папа во сне сердился из-за того, что я его не понимаю… Мама в основном сидела в своей комнате, и покидала квартиру, только когда надо было съездить в банк за деньгами или купить продукты. В свой одиннадцатый день рождения я нашел на кухне бутылку с вином, стоящую на краю стола. И напился. Вино было кислое и противное, оно не доставляло никакого удовольствия, но приносило странное облегчение с каждым глотком. Горело горло, горело все внутри и стены плыли мимо меня, а потолок грозил поменяться местами с полом, зато было странно хорошо. Жаль, что недолго… Я добрался до своей комнаты и упал на кровать лицом вниз. Мои ладони сжались и я, приподняв руку, ударил кулаком подушку. Потом еще и еще – много раз. На глаза наворачивались слезы, и я не мог их сдерживать, да и не пытался: я плакал, кричал, выл, избивая кровать. Не помню, сколько это продолжалось, но помню, как прекратилось: на мою взмокшую спину опустилась теплая ладонь. Я замер, не в силах оторвать лица от подушки. Мне было нечем дышать – я задыхался – но поднять голову было страшно: вдруг это… отец? Все оказалось намного хуже – это была мама. Она не дала задохнуться, хотя я бы предпочел именно этот вариант, и перевернула меня на спину. Я лежал перед ней, невозможно пьяный, раскинув руки в сторону, словно это были крылья – сломанные нелепые косточки, торчащие из моих плеч - которыми я забыл, как пользоваться. Мой взгляд перемещался с одного предмета на другой, останавливался на яркой люстре - я смотрел на нее, пока глаза не начинали слезиться и не появлялись пляшущие зеленые пятна. Мама сидела и молча смотрела на меня: я это очень хорошо чувствовал. Только в этот раз мне было совсем не страшно – я слишком много выпил… наверное… не знаю… в общем, мне хватило… Чертов алкоголь сделал меня очень чувствительным, и казалось, что я остался без клочка кожи, а лампы под потолком – это палящее солнце, которое нещадно пожирало мое тело. Я всхлипнул и закрыл дрожащей рукой глаза: свет был слишком ярок. Тогда послышался тихий вздох, и я почувствовал, как мама легла рядом со мной, притягивая к себе, загораживая меня от искусственного солнца-люстры. В тот момент даже запах ее сладких духов не раздражал. Мама погладила меня по голове, поцеловала в щеку. Она была очень ласкова, и я потянулся к ней всем своим измученным существом: мне так хотелось кому-то довериться. Я совершенно забыл кто со мною рядом – а это был один из монстров, которые приходили ко мне во сне, и доверять ему было верхом глупости. Но я как последний дурак, жался к матери, обнимал руками, терся носом о ее плечо. Не знаю, как так получилось, но когда я осознал, что происходит, я ощутил такое омерзение, что к горлу подступил комок тошноты. Мама меня не просто жалела: она гладила, забираясь руками под рубашку, лаская мою кожу, проходилась пальцами по краю домашних брюк, проскальзывая под их резинку. Мое тело самым постыдным образом отзывалось на мамины действия и мне хотелось одновременно оттолкнуть ее и прижаться теснее, вжаться бедрами и… Я простонал, и моих волос коснулось жаркое дыхание: - Тише, Егор… - мать подула на мой влажный лоб, - Тише, крысеныш… - Мама… не надо… - Что не надо? – ее рука опустилась вниз и легла на мой пах. Я, не сдержавшись, ткнулся в эту руку, и чужие пальцы тут же сжались на моем члене, слегка поглаживая его сквозь ткань. - Чего ты боишься? – шепот обволакивал меня, как и испытываемое мною отвращение наполовину с неимоверным чувством наслаждения, которое, казалось, лишает меня разума, - Я не сделаю ничего такого, что тебе не понравится. Мама тихо рассмеялась: - Ты причинил мне столько хлопот… Это из-за тебя я лишилась мужа… - Нет… - я отворачивался, не желая верить в то, что она говорит. - Да, маленькая сволочь, да. Ты лишил меня мужа намного раньше того, как он умер… намного… Разве я не могу получить маленькую компенсацию? - мама продолжала гладить меня между ног и дышать становилось все труднее. Палящее «солнце» вернулось, и его лучи жгли… жгли-жгли-жгли мою голову… - Не надо. - Я чувствую совсем другое… Сегодня ведь твой день рождения, верно? Время получать подарки, - пальцы матери с силой сжались, и я закричал от боли. Даже когда она разжала руку, я не мог прекратить кричать, не мог остановиться. Теперь папа мертв, и помощи мне было ждать неоткуда: я мог только кричать. Мама пыталась заткнуть мне рот руками, но я выворачивался, пыталась меня ударить, но я загораживался от нее подушкой. Тогда она решила поступить по-другому: я почувствовал, как мои брюки сползают с бедер, как мать тащит их вниз. - Отстань от меня!!! – в моем голосе прозвучало такое отчаяние, что мама остановилась. Взгляд упал на мой обнажившийся пах, и я испугался выражения ее лица: мама пришла в ярость – боль, обида, попытки отбиться, свели на нет все мое недавнее желание. Мать подняла лицо и ее губы изогнулись, обнажая верхний ряд зубов. Она мне напомнила бешеную оскалившуюся собаку: еще чуть-чуть и с клыков закапает вязкая слюна. - Не захотел получить хороший подарок - получишь плохой. Она резко встала и вышла из комнаты. Я попытался сесть, натягивая одной рукой штаны, а другой сбрасывая с себя подушку, которую все еще прижимал к себе. Надо было бежать – я это отчетливо понимал. Надо было… но едва я соскочил с кровати, как мои ноги подогнулись и я упал на пол. Дико кружилась голова и тошнота усилилась настолько, что я судорожно сглатывал горькую слюну, зажимая рот рукой. - Меня сейчас стошнит, - почти простонал я, жалуясь неизвестно кому. На меня упала тень, и когда я поднял глаза, то увидел над собою маму, которая сжимала в руках обыкновенную детскую скакалку из резины с желтыми пластиковыми ручками. - Тебя сейчас не только стошнит, гадкий мальчишка! – мать перехватила скакалку за ручки и замахнулась… Не помню, сколько она меня била этой скакалкой, сколько раз наматывала ее на мою шею и таскала за собой по полу, заталкивала в рот ручки, разбивая в кровь мои губы, раня нёбо и горло. Кажется, я пытался защищаться, кажется, меня все-таки вырвало – я плохо помню – очнулся я в полной темноте, в каком-то тесном помещении, в котором не сразу признал нашу маленькую кладовку. Прямо перед моим лицом висела связка с чесноком, и его запах заставлял мой желудок скручиваться в тугой болезненный узел. Я на ощупь попытался определить, где дверь, но мне казалось, что меня окружают только стены. Было душно и страшно, так страшно, что я решился позвать: - Мам… Я не узнал свой голос – до того он был низким и хриплым - и горло обожгло болью, словно кипятком. - Ма-ам!!! – меня бросило в холодный пот, и паника неприятным холодком пробежалась по позвоночнику. Никакого ответа я не услышал. Тогда на меня нашло: я стучал по всему, до чего мог дотянуться, не обращая внимания на боль, пинал стены, кричал, как полубезумный: - Мама! Мама!!! Ма-ма!!! Где-то через несколько часов, когда я совсем обессилел и меня пару раз стошнило от страха, пыли и чесночного запаха, мне ответили: - Что, крысеныш? - Мамочка, выпусти меня! – я ткнулся лбом в какой-то пакет, набитый тряпками, - Выпусти! - Ты будешь хорошим мальчиком, Егор? – голос мамы был каким-то безжизненным, но я не обратил на это внимания: я был готов пообещать ей все, что угодно. - Да, да! Выпусти!!! Мам! - Что «да», крысеныш? – с той стороны двери поскребли ногтями. - Я буду хорошим мальчиком! – я заплакал, - Я буду… пожалуйста… пожалуйста… Дверь приоткрылась, ослепив меня светом, который проник сквозь широкую щель. - До чего же ты мерзко выглядишь, - лицо мамы исказилось от отвращения. Я стоял на четвереньках, весь мокрый от пота, в собственной рвоте, и смотрел маме в глаза, боясь пошевелиться, боясь, что она снова закроет дверь, оставив меня тут насовсем. - Мама… - я опустил голову. - Что надо сказать, Егор? - Я больше не буду… прости меня, - я не знал, что говорить и говорил первое, что приходило мне в голову, - Спасибо… мам? - Выходи. Вымойся и… - она окинула меня взглядом, - не смей после одеваться. Я опять взглянул в ее лицо - теперь мама улыбалась: - Я расскажу тебе о твоих обязанностях, сделаю то, что не смог сделать мой муж: я воспитаю из тебя мужчину. Это было страшное обещание. И я даже не представлял насколько. Мужчину из меня делали каждый день, издеваясь, избивая, при малейшем недовольстве запирая в кладовой настолько, насколько мама считала нужным. Однажды я просидел там почти сутки, и когда она пришла меня выпустить, не смог выйти самостоятельно. Больше всего я боялся тихого: «Ты плохой мальчик, Егор», - потому что за этим всегда следовало… Я… я, правда, не хотел спать с ней… не хотел… но мое тело, каждый раз предавало меня, а сопротивляться мама не давала. Она угрожала, что выгонит меня из дому голым, что сдаст в психушку, если я кому-нибудь расскажу, что запрет меня в кладовке до тех пор, пока я не сдохну… Я не мог - я боялся и был себе противен. Я пытался спрятаться, но она всегда меня находила и смеялась надо мной: «Ты не спрячешься, не спрячешься от меня… Я тебя все равно найду, крысеныш». Мама каждый день напоминала мне, из-за чего умер отец. Она приводила все новые и новые доводы и, в конце концов, я ей поверил: это не папа предал меня, а я сам предал папу. Я не был хорошим, я не был достаточно внимательным и он очень расстраивался из-за меня (он сам об этом говорил маме), а потом папино сердце не выдержало и он умер. Умер_из-за_меня. Она насиловала не только мое тело, но и мою душу: во мне не осталось ни одной клеточки – ничего - чем мама бы не попользовалась. Она меня отравляла, выдумывая все новые способы моего воспитания. Я не мог есть с тарелки сам – она пережевывала пищу и сплевывала мне в рот, словно я был птенец и мог питаться только так. Мне запрещалось выходить из дому, и я даже не знаю, что она сказала в школе, в которую я когда-то ходил. Если она уходила, то запирала меня в кладовке или привязывала к кровати, перетягивая мою шею капроновыми колготками так туго, что все о чем я мог думать - это как бы не задохнуться. Однажды она меня искупала, пользуясь вместо мочалки металлической губкой для оттирания с посуды остатков пищи. Мне казалось, что я в аду… она имела надо мной неограниченную власть и с лихвой пользовалась ею. Я боялся маминой «заботы» до такой степени, что не раз непроизвольно мочился под себя, видя, как эта женщина заходит в комнату. Я перестал быть человеком, превратившись в нечто – я словно умер. Несколько лет непрерывного унижения и издевательств. Казалось, что это никогда не закончится. Но избавление пришло неожиданно: мама решила, что мне не хватает страсти, что я ее не уважаю, что я выгляжу «как дохлая муха» и что мне нужно взбодриться. Я забился в дальний угол комнаты, уже зная, что сейчас меня будут мучить. Мама была на кухне, когда я услышал грохот и хрипы. Я долго не решался выйти из комнаты, но когда я все-таки это сделал, осторожно заглянув на кухню, то увидел свою мать на полу в луже крови. Не знаю, как это произошло, но она упала, напоровшись на нож, который, по всей видимости, держала в руках. При падении нож пробил ей горло… и это был большой нож… Я в изнеможении опустился на пол: что она хотела сделать со мной? Что она хотела сделать этим ножом? Я подполз к маме и обмакнул свою руку в кровь, смотря на густые капли, стекающие с ладони. Моя голова внезапно сильно разболелась, так что даже виски заломило: перед глазами все то расплывалось, то становилось пугающе четким. Дальнейшее слилось для меня в какое-то мутное пятно: события и дни выпадали из моей памяти, словно карты из колоды. Кажется, я выбрался на лестничную клетку, и потерял сознание… потом была больница, лица врачей и многочисленные капельницы, от которых болели руки… потом толстый милиционер, который меня долго допрашивал: я не мог понять ни одного вопроса, отвечая невпопад… приезжали какие-то родственники отца… а потом приехала моя тетя, которая забрала меня к себе… Именно тете я обязан всем, что имею сейчас: своей жизнью, образованием, тем, что не сошел с ума. Она давно уже умерла, но сделала для меня столько, что лишь благодаря ей я выжил. Это она не сдала меня в психушку, хотя поводов было предостаточно: во время моих приступов я не давал до себя дотронуться, корчился на полу от яркого света, ненавидел весь мир так, что готов был причинять боль не только людям, оказавшимся рядом, но и самому себе. Тетя меня понимала. Ее молчаливое присутствие тушило пожар, который разгорался каждый раз внутри меня. Я спрашивал, как же так получилось, что мною никто не интересовался, почему о моем существовании все забыли? Ответ был прост: моя мать всячески препятствовала этому. Она говорила, что я живу у ее родственников в другом городе, что я тяжело переживаю смерть отца и все, что может мне напомнить о нем, надо исключить из моей жизни. Все ведь видели, что было со мной на похоронах? – у меня на редкость хрупкая психика. Мама умела убеждать. У нее получилось сделать из меня человека-невидимку и только после ее смерти… Не хочу даже думать, что увидели врачи, когда я попал к ним: не хочу думать, к каким выводам они пришли, осматривая меня. Тетя ни разу мне не сказала, что думает по этому поводу: для нее я не являлся жертвой, и я был бесконечно благодарен за это. Быть жертвой – это унизительно. Всегда. Тети не стало и мне захотелось, чтобы и другие почувствовали хоть малую толику того, что чувствовал я. Но этого все равно было мало: у них никогда не было такой матери, как у меня – это не сравнится ни с какими муками, что бы я не делал, как бы не вытягивал из людей их жалкие душонки. Страдания и боль других были для меня как вода в пустыне. Я так думал: искренне думал, что так и есть. Мне не хотелось признавать, что рядом с кем-то, кто разделяет со мной боль прошлого, мне становится легче. Приступы сходят почти на нет и я – единоличный хозяин чужих жизней. Меня никто не смеет обижать, потому что теперь это моя привилегия. А потом появился звереныш с его привязанностями, с его матерью, такой не похожей на мою, потому что Антон ее любит. Любит! Он стремится к ней вернуться, он ее не боится… он все для нее сделает: даже будет жить со мной… даже со мной… будет жить… - Егор, чтоб тебя! Егор! Я вздрогнул и поднял голову от своих коленей: оказывается, я задремал в таком положении. Мне очень хотелось надеяться, что именно задремал… Передо мной было встревоженное лицо Ильи, сидящего на корточках и держащего меня за руки: - Блин! Умеешь ты пугать! – он внимательно всматривался в мое лицо, - Я тебя еле дозвался… Все хорошо? Я кивнул. Рыжий прикусил нижнюю губу, не сводя с меня взгляда. Тут я заметил, что верхний свет в комнате выключен, и шторы раздернуты и ощутил ни с чем несравнимое облегчение – такое, что захотелось поблагодарить Илью. Однако я промолчал, откинувшись на спинку кресла, стараясь расслабить затекшие от неудобной позы мышцы. - Я приготовил завтрак. Я опять кивнул, наблюдая за рыжим сквозь прикрытые веки. Он выглядел уже не столько обеспокоенным, сколько задумчивым, словно пытался решить для себя какую-то сложную задачу. Илья выпустил мои руки из своих ладоней и поднялся. - Если тебе будет интересно, - он посмотрел куда-то в сторону, - то я отнес пожрать этому… кстати, как мне его называть? Я слабо улыбнулся и закрыл глаза: - Ревность тебе не идет. - Да что ты? – голос Ильи был полон неприкрытого сарказма. - Совсем не идет. - И все же, - рыжий негромко кашлянул, словно бы сомневаясь настаивать или нет в такой ситуации на ответе, - как мне величать это тупое нечто, которое ест мой, безусловно потрясающий завтрак, в соседней комнате? - Зови его Антоном, - я потер виски и встряхнул головой, поднимаясь из кресла. Илья даже не подумал отойти в сторону, и я оказался стоящим практически вплотную к нему: - Ты прекрасно знаешь, что я не об этом, - он наклонил голову на бок. - Знаю. И игнорирую. Дай пройти. Рыжий с легким поклоном отступил: роль шута он всегда играл безупречно. - Мне хочется верить, что ты его притащил не потому что это малолетка и не потому, что он смазливый и тощий. Я с удивлением развернулся: - Почему? - Потому что тогда у меня есть все шансы посоперничать с ним, - мой друг с достоинством прошел мимо, - Пошли, Егор, теперь я хочу покормить тебя.
полная версия страницы